Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Оля все плакала. Отец недоумевал, что с ней. Она прильнула к нему и, как бывало в детстве, в слезах шептала: „ах, я не знаю, папа… не знаю, папочка… мне так хорошо, легко…“ Она прильнула к его груди и плакала[368], беззвучно. Это его до слез расстрогало. И он шепотом[369], будто страшась нарушить _с_т_р_а_н_н_у_ю, как бы[370] _с_в_я_т_у_ю, тишину», — так объясняла Оля, — признался ей: «странно… и мне с _ч_е_г_о-то, так непонятно-хорошо!» — «Да, и не отрицаю… — рассказывал мне Среднев, — было такое чувство… ну[371], благоговейное, что ли… бывает иногда[372], очень редко, когда что-то торжественное совершается, как бы таинственное, что ли… будто мне от[373] Оли передалось…[374] в психологии это называется[375] „воздействием родственной души“: ее душевное состояние передалось мне, и я, как будто, понял, что с ней творится». Стараясь не стукнуть мебелью, Оля подошла к столу, перекрестилась на _с_в_е_т_л_ы_й_ Крест, видя сквозь слезы «сияние ослепительное», и, не касаясь руками, приложилась. Среднев хотел взять[376] в руки, но она не позволила, «страшным шепотом»: «не тронь[377]»… Так Крест и лежал до утра, на белом листе, нетронуто.

Оле трудно было рассказывать. Среднев не спал в ту ночь: всякие думы думались, «o[378] жизни». Чувствовал, что не спит и Оля. Она лежала и плакала неслышно. Но _э_т_и_ слезы были для нее _р_а_д_о_с_т_ь_ю, «самой светлой». Ей _в_с_е_ _в_д_р_у_г_ _о_с_в_е_т_и_л_о_с_ь, «как в откровении». Ей открылось, что все — _ж_и_в_о_е: все, что прошло, — _в_с_е_ _е_с_т_ь, как бы назад вернулось, или пропало время[379], перестало существовать[380], «не принималось сознанием». Ни Среднев, ни я — не понимали, как ни старалась она сделать нам ясным это странное[381] в человеке состояние. Для нее стало[382] непобедимо-ясно, «до осязаемости», до ощутимости материальной, что покойная ее мама — с ней, и Шура, мичман, утопленный в море, в Гельсингфорсе²¹, любимый, единственный брат у ней, — _ж_и_в, и — с ней. И все, что было в жизни ее; и все, что она в[383] жизни видела, слышала, о чем помышляла[384], мечтала, чего ждала… и все, что она помнила по книгам, — родное наше…[385] — _ж_и_в_е_т, и — с ней. И Куликово Поле, откуда _я_в_и_л_с_я_ Крест, — _з_д_е_с_ь, и в _н_е_й! «Не отсвет его в истории, a[386] сущность его, _ж_и_в_а_я… — и теперь _н_и_ч_е_г_о_ не надо[387]» Она страшилась, что это с ней помрачение рассудка, и сейчас она все забудет, — но все становилось _я_р_ч_е, _п_р_о_с_в_е_т_л_я_л_о_с_ь. Ночи она не видела.

В ставнях рассвет, и утро[388]. Небывалое утро радости[389] и неземного счастья, какого-то блаженного покоя[390]. — «Да нет, словами это нельзя сказать!» Она хотела мне объяснить, как она чувствует, что «все вернулось[391], все — с ней, и в ней, и что все, все — _ж_и_в_о_е». И чтобы дать мне понять ясней, она прочла, на память, из ап. Павла «К Римлянам»:

«И потому, живем ли, или умираем, всегда Господни…»¹⁸

«Понимаете,[392]_в_с_е_ _ж_и_в_е_т! у Господа ничто не умирает, у Господа… — _н_е_т_ утрат!.. все — в Нем, Господне!..»

Нет, я не понимал.

И вот, утро. Заскрежетал будильник. — 7. Среднев постучал, осторожно, в кабинет профессора. — ?… — молчание. Оля, странно как-то улыбаясь, сказала, громко: — «Войди — и увидишь:[393] О_н_ _у_ш_е_л». — «Но _о_н_[394] _н_е_ _м_о_г_ уйти!» Оля сказала[395], уверенно-спокойно: — «Как ты не видишь, папа…!? это же было _я_в_л_е_н_и_е_ _С_в_я_т_о_г_о!..» Среднев не мог поверить. Осмотрел комнату: постель не смята, лампадка догорала под нагаром. Оля взяла отца за руку и показала на образ Преподобного — «Не веришь?!..» Среднев _н_и_ч_е_г_о_ _н_е_ _в_и_д_е_л, не мог поверить: для него это был — абсурд.

IV

Меня этот «странный случай» затронул двойственно: и как следователя — загадкой, которая должна быть разгадана здравым смыслом, и как человека, — явлением, близким к чуду, против чего поднимался все тот же мой «здравый смысл». Оля это почувствовала: рассказывая, она все время пытливо-тревожно вглядывалась в меня, спрашивая как будто: «и вы, как папа..?» Не вера моя в чудо была нужна ей, не укрепление от моей веры, — сама она крепко верила: ей нужно была моя помощь, нравственная моя поддержка сломить маловерие отца. Мне ее стало жаль. И эта жалость к ней, ее «одинокость» между нами, неверами, заставили меня отнестись к «странному случаю» с особенно чуткой осмотрительностью.