Переплёт

— Эмметт. — Как только дверь распахнулась, я увидел перед собой бледно-карие глаза, такие светлые, что контраст с черными зрачками ошеломил меня. — Добро пожаловать.

Я сглотнул слюну. Переплетчица была старой, болезненно иссохшей, как скелет, с белыми волосами и сморщенным, как старая бумага, лицом, губы цветом не отличались от щек; но ростом она оказалась со мной вровень, и глаза сияли ясно, как у Альты. На ней был кожаный передник, рубашка и брюки — мужской костюм. Рука, поманившая меня внутрь, выглядела тонкой, но сильной, и была сплошь покрыта голубыми веревками петляющих вен.

— Середит, — промолвила она. — Заходи.

Я замер на пороге. Сердце пробило дважды, прежде чем я понял, что Середит — ее имя.

— Заходи, — повторила она, глядя мне через плечо. — Спасибо, Роберт.

Я не слышал, как отец спустился с повозки, но когда обернулся, он стоял рядом. Он откашлялся и пробормотал:

— Скоро увидимся, Эмметт, хорошо?

— Пап…

Но он даже не посмотрел на меня. Бросив долгий беспомощный взгляд на переплетчицу, коснулся лба, словно не зная, что еще сделать, и вернулся к повозке. Я окликнул его, но мои слова унес порыв ветра, и отец не обернулся. Я смотрел, как он садится на козлы и щелкает языком, приказывая кобыле трогаться.

— Эмметт, — вновь раздался ее голос, — заходи. — Она явно не привыкла повторять одно и то же трижды.

— Да-да.

Я цеплялся за свой мешок до боли в пальцах. Она назвала отца Робертом, как будто знала его… Сделал шаг, потом другой. Перешагнув через порог, очутился в коридоре, стены которого были обиты темными деревянными панелями. Вверх вела лестница. Тикали высокие напольные часы. Слева виднелась полуоткрытая дверь, а за ней — кухня; справа — еще одна дверь, ведущая в…

Мои колени подкосились, словно мне подрезали сухожилия. Тошнота усилилась и разлилась по телу, сжимая нутро. Меня бросало то в жар, то в холод; мир закружился перед глазами, и я с трудом удержал равновесие. Я понял, что бывал здесь раньше. Но я не…

— Ох, проклятье, — вымолвила переплетчица и протянула руку, поддерживая меня за плечо. — Дыши, сынок.

— Я в порядке, — ответил я, гордясь тем, как четко прозвучали согласные. Потом все погрузилось во тьму.

Когда я очнулся, на потолке плясал солнечный блик: узкий прямоугольник света, просачивающийся в щель между колышущимися занавесками, то ширился, то сужался в накатывающих волнах тени. Белые стены имели зеленоватый отсвет, как яблочная мякоть; тут и там их покрывали кружевные пятна сырости. Птица за окном повторяла одну и ту же трель, словно окликая кого-то по имени.

Дом переплетчицы.

Я сел, и сердце вдруг заколотилось. Но мне пока нечего было бояться; здесь не было никого, кроме меня и пляшущих солнечных бликов. Пытаясь уловить знакомые звуки фермы, прислушался, но услышал лишь крики птиц на болотах и тихий шорох ветра на тростниковой крыше. Выцветшие шторы раздувались, прямоугольник света на потолке ширился и слепил глаза. Подушки пахли лавандой.

Вчера вечером…

Взгляд скользнул по стене напротив и остановился на трещине в штукатурке. Обморок… а потом тени и страх. Кошмары. В ясном свете наступившего дня они отступили, но я помнил, какими ужасными они были. Раз или два я было отбился от них, но все равно провалился в удушающую, вязкую, как деготь, черноту. На языке висел слабый привкус горелого масла. Таких сильных кошмаров у меня давно не было.

Налетел ветер, и мои руки покрылись гусиной кожей; я растер их, чтобы кожа снова стала гладкой. Надо же, грохнулся в обморок прямо в объятия Середит… Должно быть, сказалась усталость после долгого пути, мигрень, бьющее в глаза солнце и вид отца, уезжающего, даже не оглянувшись.

Мои брюки и рубаха висели на спинке единственного стула. Я встал и натянул их неуклюжими пальцами, пытаясь не представлять, как меня раздевала переплетчица. Хорошо хоть исподнее осталось на мне.

Мебели в комнате почти не было: лишь сундук у изножья кровати, небольшой столик у окна и стул. Светлые занавески на окнах вздымались на ветру. Ни картин, ни зеркала. Впрочем, этому я был только рад. Дома я всякий раз отводил взгляд, проходя мимо зеркала в коридоре. Здесь же я стал невидимкой и мог слиться с пустотой.

В доме было тихо. Выйдя из комнаты, я услышал тиканье часов внизу и глухой стук молотка. Звуки отдавались гулким звоном, как камушки об лед. Мне в затылок подул ветерок, и я невольно оглянулся — не стоит ли кто за спиной? На мгновение пустая комната потемнела — туча закрыла солнце, — но уже через секунду свет стал еще ярче. Края занавесок трепыхались на ветру, как знамя.

Мне захотелось снова забраться в постель, закутаться в одеяло, как в детстве, и я почти повиновался этому желанию. Но в этом доме мне предстояло жить, и я уж точно не мог остаток дней прятаться в кровати.