Переплеты в жизни

– Не сошёл и не шучу. Я утверждаю, что «налёт цивилизации» гораздо тоньше, чем кажется. Мы себе льстим, когда называемся цивилизованными людьми. Я не более цивилизован, чем первобытный человек, который защищает свою пещеру. Если в неё лезет другой первобытный человек – чтобы занять место посуше, размозжить голову моему ребёнку, изнасиловать мою жену, а потом столкнуть её с обрыва, – я дам ему дубиной по голове. Чтобы он ничего этого не сделал. Объяснять ему, что он неправильно себя ведёт, я не стану. Мне будет некогда.

Маруся смотрела на него, чуть не открыв рот.

Он передразнил её.

– То, что я умею читать, считать и гоняю туда-сюда формулы, ничего не означает! Вернее, это означает только, что я умею читать, считать и знаю физику. Во всём остальном я по-прежнему ужасающе первобытен. И я в этом уверен.

– То есть ты ничем не отличаешься от тех питекантропов, которые подрались на переезде? Помнишь, тётя рассказывала?…

– Отличаюсь, конечно! Питекантропы дрались не за жизнь близких или свою собственную, а за кусок тухлого мяса!.. У меня хватит мозгов придумать, как добыть это мясо, ни у кого его не отнимая.

– Ты рассуждаешь… странно.

– Возможно. Но цивилизация терпит крах по всем статьям, разве ты не видишь? Каждый день телевизор смотришь и не видишь?… Все поучения великих гуманистов вроде Руссо или Дидро пошли прахом. Их или извратили до состояния импотенции, или выбросили в сточные канавы. Ценность каждой человеческой жизни?… Помилуй бог, где она? Кому сейчас это интересно? Интересно жечь, резать, взрывать, чтоб кровь рекой, чтоб трупов побольше, чтоб в Интернет выложить, как головы режут, – вот это да! Вот это интересно и зажигательно!

– Гришка, что ты придумал?!

– Ничего я не придумал. Я вижу, как меняется мир. Просто на глазах, Маруська. Если бы моему деду сказали, что университеты будут закрывать и на их месте открывать медресе, он бы страшно удивился и ни за что не поверил бы. Ты помнишь моего деда?

– По… помню, конечно, – запнувшись, сказала Маруся.

– Вот и получается, что пятьдесят лет назад мир был гораздо более цивилизованным, чем сейчас. А что будет ещё через пятьдесят лет, даже представить страшно.

Они помолчали.

– И мы сейчас идём не искать доказательства, что я не убивал Валерика, – продолжил Гриша тихо и чётко. – Мы собираемся установить истину и узнать, кто убил человека. Потому что мы одни из последних, кого это ещё интересует. Кто конкретно убил конкретно этого человека, неважно, плох он был или хорош. Просто мы когда-то читали гуманистов, и нам втемяшилось в голову, что человеческая жизнь – ценность сама по себе. Не в планетарном масштабе, не в политическом аспекте, не в рамках соглашений ОПЕК о ценах на нефть. Мы из той уходящей цивилизации, и нам важна человеческая жизнь.

– Ну, ты наговорил, – пробормотала Маруся. – Я-то до гуманизма не додумалась, Гриш. Мне просто любопытно, как и тёте Лиде.

– Кстати, про тётю я вообще ничего не понял, – сказал он. – Зачем ей понадобилось, чтобы мы затеяли какое-то доморощенное расследование?

– Ей понадобилось?!

– Ну, конечно! Ты вообще в Москву собралась уезжать, а она тебя остановила. Может, она знает, кто убил? Или догадывается? Или ей нужно что-то проверить и она хочет, чтобы проверили мы?

– Гриш, зачем ты всё это говоришь?! То крах цивилизации, то тётя! Я и так вчера перепугалась и ногу сильно ушибла!

– Болит?

– Не болит! Нормально всё!

На пыльном пятачке перед магазином никого не было – хлеб ещё не привезли, а за водкой слишком рано. По дороге гоняли на велосипедах мальчишки – разгонялись, доезжали до песка и там отчаянно виляли, стараясь удержать руль. Некоторые проскакивали песчаные кучи с ходу, другие с трудом, а третьи валились, поднимая тучи пыли. В поле за магазином Прокопенко-супруг в синих тренировочных штанах и майке-алкоголичке топтался возле железного остова футбольных ворот.

Гриша посмотрел на него и остановился.

– Марусь, ты иди за сахаром, – сказал он негромко, – а я подойду вон… к Прокопенко. Ты не знаешь, как его зовут? А то неудобно.

– Виктор Павлович, по-моему.

– Спроси у продавщицы, откуда взялся вчерашний Константин.

– Я сама знаю, что спрашивать, – фыркнула Маруся.

Ей не хотелось, чтобы Гриша разговаривал с Прокопенко, и она видела, что Грише тоже не хочется с ним разговаривать.

…Нынче супруги Прокопенко жили в доме Гришиного детства, и всё давно стало по-другому, изменилось навсегда, и ничего с этим нельзя поделать, но Гриша много лет не мог себя заставить приехать в деревню, трусил, не хотел бередить раны. Они давно должны были зажить, эти самые раны, но вот не заживали что-то.

Маруся поднялась на магазинное крылечко, помедлила, оглянулась на Гришу, который шагал через поле, высокий, как журавль, вздохнула от жалости к нему и вошла.

Странное дело, продавщицы Зины за прилавком не оказалось.