Перерыв на жизнь

— Вот подскочит завтра температура, досмеешься! — Она не сопротивляется. Только продолжает бушевать, бурно

выражая свое недовольство, что он заставил так поволноваться.

— Ну и ладно, будем с температурой сексом заниматься, ты же любишь погорячее.

Раздевает ее сам. Рада не успевает приложить к этому своих усилий. Гера снимает с нее бюстгальтер, стягивает джинсы

вместе с трусиками, успевая укусить за бедро. Она опирается ладонями на его плечи, вытаскивая ноги из штанин. Едва

освободившись от вещей, оказывается под горячей водой. Вдыхает влажный воздух и улыбается, предвкушая свое

удовольствие.

У Геры на Майорке вдруг появилась новая блажь — мыть ее. То ли климат так действует, то ли местная романтика. Сейчас

она привыкла к этому, перестала нервничать и сдерживать его руки, а поначалу чувствовала некоторое стеснение. Он же

бесчисленное количество раз откровенно ласкал ее, что только не делал с ней, но помыть себя она дала не сразу. Помыться

вместе — не просто постоять под душем и заняться сексом. Это смыть с себя последнюю защитную оболочку, которая и так

тоньше яичной скорлупы.

Помыться вместе — стереть последний, нарисованный мелом, барьер.

— Только волосы не трогай, а то пока ты мне голову помоешь, я умру.

Она послушно стоит, опустив руки и не испытывая никакого неудобства от такой неискушенной позы. Его руки — клетка. Гера

сам скажет, когда согнуть ногу в колене или опереться ладонями о стену. Он подскажет, как надо.

А пока он лишь водит пальцами по мокрому животу. Сминает грудь, чувствуя легкое головокружение от ощущения, которое

испытывает, касаясь ее тела. Оно какое-то ненормальное — это чувство. Нельзя так кайфовать, просто трогая женщину. Так

не должно быть, такого раньше не испытывал. Спал с бабами, когда хотел секса, но никогда не был озабочен какой-то одной

женщиной, как объектом сексуального желания. Когда ему хотелось секса, искал партнершу, чтобы снять свое напряжение.

Однако не коллекционировал женщин, потому что они не имели для него никакой ценности. А теперь он спал только с Радой.

Спал, ел, пил, просыпался, засыпал, шутил, говорил, смеялся только с ней. И это составляло весь смысл его существования.

Раньше искал новизны ощущений, а теперь наоборот — повторения. Бесконечного повторения одного и того же

удовольствия. Безумно ее любил. Неустанно. Бесчеловечно, в сотый… тысячный раз, срывая с ее искусанных губ крик

удовольствия и доводя до заветной внутренней дрожи.

Гергердт вспенивает гель на ее хрупком и чувственном теле. Никаких мочалок, пусть хоть самых деликатных. Только

собственные ладони. Он моет ее, подводя к самому пику возбуждения. В постели так ласкать невозможно, и только тут

охватишь ее всю. Каждый изгиб, впадинку, каждое чувствительное местечко. Пена и вода делают, как ему кажется, его

грубые руки нежнее. Мягче. И когда вода смывает с нее последние остатки пены, ей впору умереть от сексуального желания.

От дикой жажды.

Тогда они перебираются из душа на кровать. Рада ложится по него податливая и совершенно безвольная. И когда она такая

— мокрая и скользкая, — все происходит немного по-другому. По-иному эротично, сексуально. Разгоряченная и заведенная

до безумия, Дружинина кончает со второго толчка. Кажется, в такие моменты она может кончить даже от поцелуя. Рада

вскрикивает, вздрагивает, взрывается, притихает до следующих сладких спазмов. А он, зная все изгибы ее тела и каждый

дрожащий вздох, с каждым новым касанием в очередной раз проходит свой путь до грани безумия, которая находится между

болью и удовольствием. Снова берет от нее все. Все, что она может дать.

Все. Что для нее когда-то было невозможным.

* * *

Вечером Рада, как и обещала, печет медовый торт. Она, как всегда, экспериментирует: делает заварной крем и добавляет

туда немного апельсинового сока. Не ошибается: торт получается невероятно вкусным.

— Мне этот торт о детстве напоминает. Это семейный рецепт. Единственный торт, который моя мама умеет печь. И мне

кажется, что у нее он получается вкуснее. У меня так никогда не получается, поэтому я и не люблю с ним возиться, —

рассказывает за чашкой чая в гостиной, удобно устроившись в кресле.

— Я тоже помню этот тортик. Маманя твоя, конечно, с пулей в голове, но тортик у нее всегда отменный получался. Придешь

со школы, Радка накормит — жизнь удалась.

Рада забывает про торт, слыша эти слова. Она про все забывает, кроме ощущения теплоты в груди.

Эти моменты, когда она воспоминаниями возвращается в детство, становятся ей особенно дороги. Память подбрасывает

размытые картинки, порой непонятные эпизоды и образы детских впечатлений, связанные с Гергердтом, и невероятная

нежность охватывает ее с головой.

— Ты такой сумасшедший, — вдруг говорит она. — Ненормальный просто.

— «Эль руссо локо», — смеется он, — «сумасшедший русский», так меня называют испанцы.

— Точно. Взял и прыгнул в воду. Она ж холодная! Да там лед сверху плавал! Лед! Новый год на носу, а ты сляжешь сейчас.

— Какой лед? Пятнадцать градусов. Теплота! Рыбки там песни пели, веселились.