Пересечение

— Бродяга ты, бродяга, — укоряла она его. — Посмотри, как ты отощал, какой ты усталый, измученный… Ну зачем убегать, скажи? Разве дома тебе плохо?

Брем открыл один глаз, взглянул на склоненное к нему лицо, хотел лизнуть Наташу в щеку, но голова его упала на лапы, и он заснул крепким сном.

Училась в университете Наташа, хозяйничала в доме бабушка, убегал-прибегал Брем, резвилось новое поколение на собачьей площадке. Все менялось, все двигалось в этом мире, и только вражда двух, уже взрослых, псов оставалась неизменной и страстной. Шурка и Брем сражались с незатухающей яростью — сверкали клыки, летела шерсть в разные стороны, тяжелые от злости звери извивались в руках людей, и казалось, так будет вечно.

Но вот весной в доме у Брема снова остро запахло лекарствами, заходили чужие люди в тревожно-белых халатах, и Наташа перестала ездить в университет. Было хуже, чем в тот раз, Брем это сразу почувствовал. Мария Тихоновна лежала недвижно, не читала, радио не включала и с Бремом не разговаривала. Она только чуть-чуть ему улыбалась, когда ставил он на постель лапы и заглядывал ей в лицо. Но и улыбка пугала Брема: была она слабая, неуверенная. Брем волновался очень, от дивана не отходил, караулил Марию Тихоновну, и напрасно манила Брема вольная его подруга: он не мог покинуть своих в беде.

Той страшной ночью, когда кто-то невидимый и могучий ударил Марию Тихоновну железным кулаком в самое сердце, именно Брем разбудил измученную Наташу, стащив с нее одеяло. Наташа вскочила с расшатанной раскладушки. При тусклом свете ночника она увидела белый заострившийся подбородок на высокой подушке и рванула телефонную трубку. А потом был долгий кошмар: какие-то люди с тяжелыми сундучками в руках, провода по всей комнате, красная кислородная маска на чужом, изменившемся лице, тоже чужой, не Наташин крик в черной ночи.

Так они остались вдвоем — Наташа и Брем — в пустом доме, без хозяйки, одинокие и несчастные. По утрам, выгуляв Брема, Наташа уезжала на занятия, а он ложился у порога и лежал без сил, как старенький черный половичок, до ее прихода. Иногда он вздрагивал, вставал, повинуясь смутной надежде, и ходил по комнатам, обнюхивая каждый угол, каждый квадрат паркета. Его чуткий нюх схватывал едва уловимые, недоступные человеку запахи, и тогда снова вставала перед ним темная ночь и чужие люди, не сумевшие помочь Марии Тихоновне. Надежда покидала его, и он снова ложился у порога ждать Наташу. Она приходила усталая и печальная, гладила Брема по голове и шла в кухню, к его мисочке.

— Опять ничего не ел? — говорила она. — А я мясо вареное тебе купила…

Чтобы не обидеть ее, Брем съедал кусочек, хотя ему не хотелось, и они вдвоем выходили на вечернюю улицу.

Как-то раз, когда шли они, думая об одном и том же, одно и то же — одиночество — чувствуя, вихрем вылетел из-за угла Шурка и с победным рыком подскочил к врагу. Брем остановился и посмотрел на него задумчиво и серьезно, не понимая, чего от него хотят. Он смотрел на старого соперника, как на несмышленыша, на щенка, как смотрели когда-то на него самого взрослые псы, и Шурка растерялся. "Ты, что ли, не хочешь драться?" — уставился он на Брема, а тот повернулся и пошел равнодушно своею дорогой.

Слух о том, что Брем перестал драться, мигом разнесся по собачьей площадке. Но, странное дело, никого конец этой долгой вражды не обрадовал. "Тоскует собака", — говорили друг другу соседи Наташи и вздыхали, каждый о своем.

Шло время, и в доме стали появляться люди. Они были разные — веселые и не очень, шумные и тихони, и к каждому у Брема было свое отношение. Одних он полюбил и признал, других принимал сдержанно, а некоторых буквально выживал из дома. Так выжил он противного типа, который повадился таскаться к ним чуть ли не каждый вечер. Брем его ненавидел, потому что от типа едва уловимо пахло вином, а пьяных Врем не любил и боялся.

Ни кусочки сахара, ни лесть, ни протянутая для ласки рука не могли смягчить Брема. Он тревожился, злился, резко и оглушительно лаял, он подбирался к врагу под столом и трепал ему брюки, хмуро ворчал на Наташу, а когда она, рассердившись, закрывала Брема в соседней комнате, поднимал такой ор, что приходилось тут же его выпускать.

— Ну смотри у меня, — грозила Наташа, отворяя дверь спальни, за которой истошно вопил арестованный.

Упрямо пригнув голову, Брем молча устремлялся к столу и, презирая грядущее наказание, цапал ненавистного человека за брюки.

— Глупый какой он у вас, — сказал, потеряв терпение, тип и разразился раздраженной речью о том, что держать собак в доме — чушь и баловство, что маленьких собак он не любит, а беспородных — тем более.

В тот вечер они с Наташей впервые поссорились, а потом и вовсе расстались.

— Ты невежливый, невоспитанный, — укоряла Наташа Брема. — Ты совсем не умеешь себя вести.

Брем смирно лежал у ее ног, покорно внимая упрекам, хотя Наташа была не права, и это он доказал.

Однажды, когда Брем, как всегда перед приходом хозяйки, улегся поближе к двери, он услышал не только ее шаги — там, внизу, на лестнице. Зазвенел ключ в замке, отворилась дверь.