Пересечение

Павел был уже на третьем курсе, когда победила китайская революция. Ребята орали «ура» и хлопали по спинам именинников — китаистов, в коридорах спорили о том, какой будет новая конституция.

Потом прошел слух, что старшекурсники поедут в Пекин на практику. Счастливчики! Впервые Павел чуть пожалел, что занялся Индией, — тут с поездками было глухо, а разве можно всерьез что-то понять на таком расстоянии?.. Зато как радовалась тогда Юлька…

Чуть тренькнул мелодичный новый звонок — Татьяна вернулась с лекций. Павел не шелохнулся, не встал, не открыл. Что за манера звонить, когда есть свой ключ? Есть же ключ — ну и отворяй на здоровье, а его не трогай. Он повернулся лицом к стене, закрыл глаза и замер. Он слышал, как отворилась дверь кабинета. Татьяна постояла на пороге, хмыкнула, закрыла дверь, ушла. Хорошо… Можно было думать дальше.

Так когда ж он впервые увидел Юльку? Кажется, в те пьянящие осенние дни. Худенькая первокурсница, с каштановыми, по плечам, волосами, она праздновала китайскую революцию как собственный день рождения.

— А у нас теперь мир! А у нас республика! — напевала она, пританцовывая, и сияла так, словно сама установила в Китае эту республику, а ведь ей и поездки пока не светили.

Павел смотрел на нее и улыбался: какая она радостная… Он не замечал, что улыбается, пока не увидел, что и другие смотрят на нее так же, с улыбкой, с чуть завистливым восхищением, с удивлением даже…

Нет, о Юльке лучше не вспоминать, потому что вспоминать о ней больно. Тогда, в институте, она была совсем близко, с ним рядом. Он слышал ее голос, неизменно смотрел вслед, когда она как-то очень легко шла по их узкому Длинному коридору. Он даже защищал (и защитил!) ее на бюро — на втором курсе Юлька решила не ходить на лекции и утверждала, что это ее законное право.

Но это было потом, когда он уже женился на Тане. И вообще, вместе с Юлей, с которой ничего, в сущности, не было, в жизни его появилась Таня, с которой сразу было все. Почему же тогда, вспоминая Юльку, он чувствует такую утрату?..

Таня появилась через несколько месяцев, когда Китай отошел на второй план, когда всем уже было не до Китая. Газеты и журналы — даже такие, как «Техника — молодежи», — толковали только о «безродных космополитах», на собраниях ораторы возмущались «низкопоклонством перед Западом», на лекциях делались бесчисленные оговорки, даже если речь шла о Древнем Востоке. И хотя их институт к Западу отношения не имел и поклоняться Западу навсегда влюбленным в Восток востоковедам, вообще говоря, трудно, все — и преподаватели и студенты — смутно чувствовали себя виноватыми.

Павел как раз читал тогда Палма Датта — профессор дал ему эту редкую книгу, которой не было даже в Ленинской библиотеке, и Павел бился над каждой строкой, боясь понять что-то не так или не понять вовсе, пугаясь того, что во всем согласен с автором, а ведь Дьяков предупредил, что Датт во многом не прав. И чего они носятся с этим самым «низкопоклонством»? В чем, наконец, дело? Некогда, некогда вникать в бесплодные споры. Стоит ли так шуметь из-за всех этих модных тряпок, томных танго и заграничных запонок? И при чем тут, к примеру, французские булочки? За что их, бедных, в «городские» переименовали? И зачем вместо привычных эклеров продают теперь «продолговатые трубочки с кремом» и кафе «Норд» тоже перевели на русский язык и сделали, говорят, «Севером»? Павел пожимал плечами и снова утыкался в своего Палма Датта.

Но вот поползли слухи по институту — неясные, мутные, какие-то подлые, как и все, наверное, слухи на свете. На открытый ученый совет пригласили не только преподавателей и аспирантов, пригласили и старшекурсников. Славка (тоже мне друг!) почему-то не занял место для Павла. Пришлось сесть рядом с Лидой — старостой курса, маленькой, остроносой и вредной. Вел ученый совет профессор Дьяков, только никуда он его не вел: предоставлял слово тем, кто просил, молча, отстранено смотрел поверх голов и, похоже, чего-то ждал. Лихие аспиранты, энергичные молодые преподаватели обрушились на солидную работу по каллиграфии, обвиняя автора, старейшего востоковеда, вчерашнего их учителя, в «беспартийности» и «внесоциальности».

— Бред какой-то, — недоуменно шепнул Павел довольной Лиде. — Какая в каллиграфии может быть социальность?

— А почему он не писал о социальных проблемах? — мгновенно отреагировала Лида. — Кому нужна его каллиграфия?