Переселение, или По ту сторону дисплея

   Само собой, Людмила не собиралась ничего ему давать, но слышать такое было для нее внове и, надо признать, приятно. До сих пор никто не просил у нее запасных пуговиц. Как бывает с прекрасным полом, в ней мгновенно произошло переключение на другую волну: вместо готовой воевать за правду учительницы в зале стояла мечтательная женщина, какою Людмила бывала по ночам. Внутри нее задрожала томительно-сладкая струна: как, оказывается, упоительно слышать обращенную к тебе просьбу мужчину, ощущать свою значительность, мужскую покорность и зависимость от твоего решения… И сама попадешь в тягуче-сладостную зависимость, распутывая которую, будешь увязать все глубже… Но так и должно быть, как поется в когда-то любимой Людмилой водевильной песенке:

Под конец, уж как ведется,

Жертвы требуя взамен,

Крепость воину сдается,

Воин сам сдается в плен!

   Неужели этому каратисту суждено дать импульс долгожданному превращению лягушки в Василису Прекрасную?

    Но что-то мешало ей чувствовать себя на пороге прекрасных перемен. Людмила перевела взгляд со слегка склонившего голову Кима на белый манекен в углу зала… Ямала – вот что было помехой, странная грязно-белая фигура снежной бабы и все связанные с ней бредовые философствования... Хотя не все ли равно? У одних поклонники собирают марки, у других – коллекционируют окаменелости, у третьих – поют в свободное время в хоре, либо пишут стихи, либо засушивают кузнечиков, либо еще что-нибудь. Личные  увлечения не помеха тем отношениям, которые с удивительной быстротой стали устанавливаться сейчас между ними. Пусть каратист делает что хочет, лишь бы разомкнул окружающее Людмилу каменное кольцо одиночества, сознания своей женской невостребованности. Портреты классиков – это, конечно, хорошо, но порой хочется чего-то более осязаемого...

   Как же Людмилу угораздило вспомнить портреты классиков! После этого все ее разумные умонастроения пошли вразнос. Мысленно она тут же увидела перед собой изученные до последней черточки лица: Пушкин, Лермонтов, Гоголь... Первый свесился из рамы и чуть не схватил ее за руку, рассказывая о подобных Ямале фигурах в Царскосельском саду:

То были двух бесо́в изображенья…

Один – Дельфийский идол, лик младой,

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой – женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал –

Волшебный демон – лживый,

                                          но прекрасный…

    Это были статуи древнегреческих богов и в то же время – олицетворение человеческих страстей. Из-за них не мог успокоиться Пушкин, едва не пропала его юность и вообще вся жизнь. Только великая, всепоглощающая любовь к Натали помогла ему удержаться на высоте духа. А может быть, причиной тому  талант, подобного которому нет в России: ведь «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» Но в любом случае Пушкин предостерегал Людмилу против Ямалы, а значит, и против Кима…

    Лермонтов так не горячился, однако, щелкнув языком, отрицательно покачал головой: ничего здесь хорошего не выйдет. Безнадежно закрыть глаза на то, что вызывает в тебе внутренний протест. Я сам – признавался он – пробовал перекроить себя под более расхожие мерки, жить по принципам не столь глубоким, какие мог вместить… Ну и что в результате? Ссоры, конфликты с окружающими, третья, непоправимая, дуэль – а ведь сколько еще осталось не сказано!..

   Но больше всех взволновался Гоголь. Он тянул с портрета раскрытые ладони, словно на них лежал готовый ответ Людмиле, а в его темных, всегда загадочных глазах тонким слюдяным блеском стояли слезы. «Не так… не так…», – повторял он, и скоро эти два слова стали звучать в самой Людмиле, в такт усилившемуся биению пульса. Гоголь буквально умолял ее не закрывать глаза на философию Кима, даже ради ее женской выгоды. Но ведь сам он всегда был мистиком… Разве вы, Николай Васильевич, поменяли свой взгляд на то, что человеческая жизнь тесно соприкасается с неведомым?.. Новый знакомый Людмилы как раз об этом и говорит: аура, мантры, энергетика, наконец, сама фигура Ямалы – уродливая, конечно, но символичная…

    Гоголь  отвечал, что мистика, безусловно, существует, и мы призваны участвовать в ней, ибо и  душа наша неземной природы… но не так! не так! Есть два входа в мистику: сверкающая белизной лестница в Царский град и черный ход, облепленный грязью и паутиной… Первый ведет к Истине, второй – к подмене, которой пытается увлечь ее этот человек с проскальзывающими во взгляде искрами. Два противоположных пути не однозначны! Добро и зло, красота и безобразие, истина и ложь – не одно и то же!

    Людмила оглянулась на пенопластовую фигуру в углу – действительно, сложно было бы убедить себя в том, что она может действовать во благо – если она вообще может как-то действовать. Но почему Ким, человек безусловно неглупый, не понимает очевидного? Впрочем, он не смешивает, а скорее подменяет понятия: безобразный Ямала для него объект поклонения, нарушение правил – доблесть,  а нахальство – способ оправдания собственных беззаконных действий… Словом, все переставлено с ног на голову. Но во имя чего?