Переселение. Том 2

В ту вторую неделю великого поста в Киеве душа Исаковича опять пришла в смятение, хотя о венском обществе, из которого он вырвался, он нисколько не сожалел. В его народе каждая семья хорошо знала, что значит счастье, что в жизни позволено и что нет. Что красиво, а что постыдно. Что такое радость и что такое горе. Эти два понятия не смешивали и не путали. Ни мужчины, ни женщины внезапно, ни с того ни с сего не менялись, было известно, кто есть кто и что от кого можно ждать. В обществе г-жи Божич все было так переменчиво!

Словно все носили на лицах маски!

Она не захотела ехать с ним в Россию, потому что, очевидно, боялась остаться на улице. И вот просвещенный, сверкающий серебром майор бьет ее ногой. В живот! Как лошадь!

К тому времени, когда сани из штаб-квартиры бригадира Витковича прибыли за Исаковичами, Павел, раздумывая о г-же Божич, расстроился не на шутку. Он зашел на минуту взглянуть на Анну. Она спала. На ее лице, точно роса, поблескивали капельки пота. Спал и ребеночек.

Когда Исаковичи садились в сани, проглянуло солнце. Небо очистилось от туч, снег таял, было тепло.

Павел заметил, что Юрат вышел из дому, не зайдя даже поглядеть еще раз на жену и поцеловать новорожденную дочурку.

Он упрекнул его.

Юрат ничего не ответил.

Петр крикнул:

— Придется тебе, толстый, ставить угощение! Никогда в жизни не видел ребенка краше. Кажись, ты, хвала богу, красавицу сделал!

Но Юрат вполголоса зло и грубо бросил:

— Чего болтаешь, чего я там сделал? Ребенка? Говоря по чистой совести, сделай я теленка, тогда было бы чему дивиться. А ребенка? Сколько их рождается? Как звезд на небе! Нашел чем гордиться!

Вот так, в воскресенье, на второй неделе великого поста 1753 года Исаковичи отправились на аудиенцию к генералу Костюрину.

Позже, когда братья Павла — Юрат, Петр и Трифун Исаковичи — рассказывали о том, как их принял в Киеве генерал Костюрин и как их поселили в Новой Сербии, рассказывали они всегда по-разному, и рассказы их были сумбурными и бессвязными.

Впрочем, и Павел описывал это не лучше.

Штаб-квартира бригадира Витковича, по их словам, находилась на горе, над Подолом, между бастионами и развалинами, рядом с так называемыми Золотыми воротами, совсем как в Варадине. Павел говорил, что ему показалось, будто он идет к Энгельсгофену.

В штаб-квартиру проходили между двумя башнями, не старинными, а вновь построенными. С их островерхих голубых крыш капал тающий на солнце снег.

У ворот стояли двое часовых в потрепанном обмундировании. Возле караульного помещения Исаковичей попросили сойти с саней и повели через мощеный двор в штаб. Во дворе никого не было, роты Витковича с утра пошли в церковь. У Исаковичей, по обычаю сирмийских гусар, сабли волочились по мостовой, и их бряцание, такое родное, их развеселило.

Штаб-квартира у Витковича была хорошая.

Генералы Хорват, Шевич и Прерадович ссорились, писали друг на друга доносы, доказывали, кто в Австрии был старше по чину и кто больше привел солдат. Виткович в этих дрязгах не участвовал. И не было нужды. Он приехал раньше и завоевал уже себе в Киеве известное положение.

В коридорах штаба Исаковичам пришлось подождать, вместе с ними ждали еще немало офицеров-переселенцев, которых Костюрин также пожелал видеть.

В киевских штабах, занимавшихся переселенцами, в те годы ликвидировали старую ратную силу и создавали новую. Ликвидировали сербскую милицию, воевавшую вместе с Австрией против турок под лозунгом: «За Христа и христианство!» Новая же создавалась по типу армии, какую некогда создавал Петр Великий.

Первой австрийские цесари посылали благодарственные грамоты, потому что она помогала генералу Пикколомини прорваться в Турцию до Скопле{33}. Другую начали формировать несколько дней назад на основе бывшей петровской армии, и по образцу собственных «янычар» — гвардейских полков в Санкт-Петербурге — готовить к войне в Европе. Эта армия спустя семь лет войдет в Берлин и вырастет до трехсот тысяч человек. Для того времени это была величайшая армия, которая могла завоевать всю Европу.

Войска, из которых ушли Исаковичи и многие другие, просились в Россию с давних пор. Еще в 1710 году Иван Текелия, Хаджи Рашкович и Вулин из Потисья предлагали Петру десять тысяч сербов{34}. Даже спустя шестьдесят лет после того, как этот несчастный народ начал уходить с Балкан, воины не желали превращаться в крестьян и сдавать оружие.

Чуруг ответил Вене так:

«Все мы, как один, раз и навсегда, требуем, чтоб нас оставили солдатами во имя нашей чести; у нас нет ни малейшего желания бросать ружья и, взявшись за орало, превращаться в крестьян. Это вовсе не значит, что мы — разбойники, гуляки, бездельники, что не любим трудиться на земле. Но мы хорошо понимаем, что великая перемена наступит для нашего народа, если мы останемся без оружия…»

Писали Леопольду I:

«Нам не ведомо, в чем мы провинились, чем вызвана эта реформа…»