Переселение. Том 2

С того дня, как он получил это письмо, ему все реже снилась покойная жена и все чаще — Евдокия. Жена появлялась на миг, точно бледный призрак в прозрачном платье, где-то в темноте на заднем плане, а красивая и страстная госпожа Божич, обнаженная, лежала в его объятиях.

И хотя обе они во сне походили друг на друга, Павел понимал, что одна воплощает в его жизни ангела, а другая — дьявола. Одна была сущая невинность и стыдливость, другая — похоть.

Так, по крайней мере, ему казалось.

Тело жены, воскресавшей во сне, было милым, прохладным, приятным, убаюкивающим, как тенистый сад, как пена бьющего вверх фонтана. Тело Евдокии, крепкое как у юноши, было полно дикого, мрачного пыла и звериной силы. И хотя фигуры их были схожи, они приходили к нему по-разному. Глаза жены были грустными и мутными, а полные страсти глаза Евдокии смотрели неподвижно, словно хотели убить его взглядом. Глаза жены вспыхивали только в его объятиях, а у Евдокии они похотливо горели днем и ночью, длинные ресницы напоминали черных бабочек, которые то раскрывают, то складывают крылья. В объятиях Павла Евдокия обычно хотела заглянуть ему в глаза и открывала их пальцами, если он закрывал их. Дрожа от наслаждения, она в то же время свои глаза от него прятала. И только громко и бесстыдно выкрикивала его имя.

Измученный этими воспоминаниями, Павел в самом деле задремал и уронил голову на грудь.

И если бы парикмахер случайно в эту минуту не опустил руку с бритвой, он невольно его зарезал бы.

— Я вовсе не желаю, чтобы меня повесили за убийство! — отчаянно крикнул он и показал на свою дрожащую руку. — Беда да и только!

Кое-как расчесав Павлу косицу и привязав ленты, он заявил, что продолжит работу только в том случае, если Юрат согласится выйти во двор. В комнате слишком душно и жарко.

Заснет, чего доброго, на бритве.

Павел извинялся, а Петр хохотал.

— Утомила тебя, наверно, та самая, что раздувает из-под пепла огонь, — сказал он. — Надо тебе, апостол, жениться, а не жить как пес. Вдовец бежит за каждой юбкой, сучка хвостом вильнет — и он тут как тут. Вот так-то!

Петр Исакович хотел показать Павлу, что и он умеет поучать. Прежде уже сказав брату, что видел в штаб-квартире Трифуна, он, когда парикмахер вышел, начал передавать свой разговор с ним. Он, Петр, попросил его, пусть, мол, признается теперь, когда Махала уже за горами и все позади, зачем он привел в дом ту женщину? Трифун и сейчас по-прежнему твердит, что не он привел эту женщину, а сам бог!

— Трифун уже спокойно вспоминает происшедшее.

Увидев, что Павел молча его слушает, собираясь на аудиенцию, Петр, вероятно чтобы привести его в хорошее настроение, принялся рассказывать, что, по словам Трифуна, они хорошо сделали, переселившись в Россию. В Темишваре уже потеряли всякую надежду перестроить Банат по плану графа Мерси. Когда Трифун уезжал, все оставалось по старинке, а беспорядки в сербских селах не уменьшаются, а увеличиваются. Он слыхал, будто произошли столкновения в Араде, в Сомборе, в Земуне, знает также, что были кровавые стычки в Карловацком округе.

— Ты, апостол, был прав! Если бы мы остались там, кто знает, что бы с нами случилось?! Один Стритцеский, к сожалению, не может этого понять.

Потом Петр стал уверять, что Трифун наверняка не набросится на Павла, когда они встретятся в штаб-квартире.

— Ну и что? — рявкнул Павел.

— Слушай, апостол, как это: «ну и что»? — крикнул Петр, заливаясь краской. — Говорю тебе по-хорошему, что старый Трифун угомонился. И чего ты на меня орешь? Я же не виноват. Мы с женой не сегодня-завтра уедем. Дайте нам уехать из Киева, а там таскайте друг друга за вихры хоть по всему Киеву.

Петр Исакович все то время, пока Варвара болела, боялся до смерти, чтобы у жены не было выкидыша. Он отправлялся в штаб-квартиру бледный, утомленный, рассеянный. Дважды уже случалось, что на него на всем скаку едва не наезжали сани. Кони, так сказать, были уже над его головой. Русские офицеры, оказавшись в канаве, кричали и ругались, а Петр грустно улыбался и просил прощения. Однако с тех пор как Варвара поправилась и окрепла, Петр ожил и даже помолодел. Словно его согревало сквозь серую снежную мглу невидимое солнце.

Нечего ему бояться проклятий Стритцеского!

Павла он перестал ревновать, но и не уважал его. В тот день Петр собирался появиться в штаб-квартире весь в серебре и то и дело кричал Юрату или Павлу:

— Чего приуныли? Хорошо в Киеве! Нам бы приехать два года тому назад, когда первые переселенцы двинулись из Темишвара, а Тешо Киюк поднимал народ на восстание в Глине и Костайнице. И зачем было столько клянчить и писать? Дали бы лучше этому Гарсули ногою в гульфик…

Павел не знал, что такое гульфик, и не стал спрашивать.