Переселение. Том 2

— Не было у меня случая, Павел, рассказать тебе, как я и Юрат были у Костюрина, который, точно кот, не спускал глаз с Варвары! Вот так-то! Он расспрашивал нас долго и подробно: «Как это вы приехали в Россию на пяти подводах, а ваш дражайший брат Павел распространялся в Вене, что двинет в Россию и Дунай и Саву. Дескать, весь народ умирает от желания переселиться в Россию». А я жду, хочу услышать, что скажет толстяк, главный наш умник. А он ни гугу, только меня подталкивает: «Скажи, мол, что я не Моисей! Двинулись в Россию тысячи, а откуда я знаю, сколько их еще в пути? Нигде не написано, что Георгий Исакович-Зеремский обязан отвечать за своих земляков!» А Костюрин спрашивает: «Как же так: чин у вас секунд-майорский, а в бумагах Шевича об этом ни слова?» «Ах! — говорит Юрат, — ваше превосходительство, это длинная история». А генерал не унимается, все спрашивает, спрашивает. Спросил и меня. Я ему сказал: «В список Шевича я вписан как корнет, а в Осеке был мне обещан капитанский чин, брату же моему — майорский. Обманули нас в империи австрийской, надеемся, хоть в империи российской не обманут, ваше превосходительство». Тот и замолчал. Вот так-то!

Устав от этого короткого рассказа, Петр снова умолк и долго лежал молча, склонив голову к левому плечу.

И только его вздутый, кривой, почерневший глаз смотрел на всех дико и страшно.

Прежде чем Петр снова заснул, он опять приподнял левую руку и вполголоса, но довольно ясно пробормотал:

— Покуда я в здравом уме и твердой памяти, я хочу сказать Павлу свою последнюю волю: Шокица после моей смерти пусть идет не в твой дом, а к Юрату или Трифуну. Чтоб имя наше не позорить. Ты, каланча, после моей смерти им не досаждай, не ходи к ним ни в гости, ни под каким другим видом. В свое же отечество после смерти своей возвращаться я не хочу. Тут, где моя жена и будущий ребенок, пребывать мне и мертвому. И да будет этот мой завет выполнен.

Слушали Петра в полной тишине.

Все словно окаменели.

Потом Павел вдруг встал, наклонился над братом и снова поцеловал его в щеку.

Затем молча повернулся и неторопливо вышел из комнаты.

За ним выбежали Трифун, Юрат и Анна. Им надо было поговорить с ним о прочих бедах, которых было немало, но Павел, не слушая их, спокойно, словно Петр ничего не говорил и они ничего не слышали, объяснил, что Трикорфос велел держаться с больным весело и не показывать ни раздражения, ни обиды, ни злости.

Грек сказал: «Петр не создан для России. Он, мол, знает москалей отлично. Дикий, необузданный народ, а когда скачут на коне, совсем сумасшедшие. В Киев — да извинит его Исакович — только дикарям приезжать. У Петра сложение точно у девушки, и хорош он, что твоя девушка».

Грек уверял, что Петр скоро выздоровеет, но до лета им не следует трогаться с места. Мостов нет, через реки перебираются вброд или на паромах. Ехать лучше всего в июле. А если так уж необходимо, пусть, говорит, едут мужчины, а женщины останутся. Он не позволил бы своей жене сейчас перебираться через Днепр или Ингул.

Так сказал Трикорфос.

Что же касается его, Павла, то он скорее всего вернется в Токай и примет миссию. Ему предлагали.

Он готов выйти в отставку и оставить армию.

Будет просить у Витковича пенсию по инвалидности.

А когда Анна заплакала и спросила, что он собирается делать в Токае, Павел улыбнулся и сказал, что отправится искать по свету мать и дочь, а может быть, и женщину с пепельными ресницами.

Как это бывает в молодости, в сердце Петра в тот день закрались предчувствие смерти и ревность к тому, кто останется жить возле любимой жены. Тайная ревность к Павлу не была грязным подозрением, что жена за его спиной спутается с двоюродным братом. Душа его возмущалась другим. Почему Варвара и Анна отдают всю свою нежность не им, а этому долговязому, почему, при всей своей верности мужьям, он остается для них каким-то непонятно желанным?

Юрат не обращал на это никакого внимания — все равно как если бы Анне нравился какой-нибудь вороной жеребец. А Петра наклонность жены к другому мужчине, хотя в ней ничего не было дурного, глубоко оскорбляла. И думая об этом, он горько усмехался.

Трифун вовсе не придавал этому значения.

Мол, по женской своей доброте хотят как-то скрасить жизнь вдовца.

Однако, несмотря на предчувствие близкой смерти, к которому склонны многие молодые люди, Петр жил долго, а от удара копыта в голову вскоре оправился.

Уже спустя несколько дней отек глаза прошел, обмороки прекратились и братья выносили его во двор полежать на солнце.

И если в ночь разлива Днепр был страшен, над неоглядной равниной под Киевом громыхал гром, сверкали молнии, наводящие смертельный ужас, то теперь река, неся последние остатки снега и льда, весело поблескивала и, казалось, улыбалась.