Переселение. Том 2

Дождавшись ухода служанки, доложившей о нем, Павел вошел в комнату. Варвара лежала, прислонившись к изголовью кровати, у открытого окна, за которым цвела акация и рос шафран. Она расплела свою косу.

За ее головой в проеме окна виднелся Днепр, теперь такой спокойный, и остров Труханов с неподвижными, отражавшимися в воде тополями. У острова, где стояли паромы, деревья уже покрылись зеленью, но кой-какие были еще в цвету.

Справа высились стены Андреевского собора, строившегося по итальянскому проекту уже несколько лет, но еще не законченного. Нижние его окна поблескивали на солнце.

За стоящим на горе собором с золотыми куполами румянилось марево весеннего дня.

И хотя дом купца Жолобова с его узкими оконцами, деревянными ставнями, дощатыми верандами и конюшней на задах не отличался особой красотой, природа вокруг была так хороша, что Павел надолго сохранил в памяти этот погожий весенний день. И Варвару тоже.

Когда он вошел, она улыбалась.

Павел вспомнил, как заставал эту рыжекудрую, улыбающуюся красавицу, которая, по уверению мужа, сохраняла улыбку даже во сне, в Варадине, когда жена или Петр куда-нибудь уходили, а он случайно появлялся.

В его сознании Варвара неразрывно связывалась с покойной женой, а тем самым и с ним, чувство его к ней не назовешь страстью, и тем не менее оно было прочно и неизменно.

Павел сказал, что ему нужно с ней поговорить, и погладил ее по щеке.

И хотя в глазах Варвары вот уже несколько месяцев Павел замечал все меньше той любви, которой они светились в Темишваре, все-таки, усевшись у ее ног, он понял и по голосу, и по ласковым прикосновениям ее рук, что эта женщина и сейчас чувствует к нему влечение, которое ни он сам, ни семья не могли понять и одобрить.

Варвара сказала, как ей было тяжело, когда Петр и он смотрели друг на друга волком, позоря и себя, и все ее семейство, и как приятно, что сейчас Петр все позабыл, разговаривает с Павлом и отправляется его искать, если он не приходит к ужину.

Павел объяснил, что часто бывает у казачьего есаула Укшумовича, у которого купил лошадей. Тот обещает ему дом в Бахмуте. Чудесный дом, они о таких домах до сих пор и понятия не имели. Из липового дерева. Сначала вытесывают бревна, потом из них складывают дом и сверху покрывают крышей. И все. Ни дать ни взять голубятня.

Укшумович клянется, что через месяц, как в сказке, его уже будет ждать готовый дом.

Варвара весело сказала на это, что и в Токае, и здесь, в Киеве, он отлично их устроил, без него не было бы у них крыши над головой ни в Токае, ни в Киеве.

Петр — плохой хозяин, она тоже никакая не хозяйка.

Им бы только болтать, танцевать полонез да транжирить отцовские дукаты.

Павел опустил голову.

А Варвара заговорила о том, что Петра нельзя принимать всерьез.

«Мотылек, воробей, петушок, красавчик, он наверняка кинулся бы на Вишневского с ножом, но у него ребячье сердце, доброе, отзывчивое, оно не может долго таить зло. А что он сердится, так это из-за меня, потому что я по глупости и чистоте сердечной рассказала ему, что, когда он меня сватал, я ничего не знала о супружеской жизни, кроме того, что покойная Катинка по вечерам, когда мы ложились спать, мне говорила. Петр был красив, мил, сват его привел в дом, но в то время, по правде говоря, я толком даже не знала, за кого выдают Катинку: за Петра или за тебя, Павел. Клянусь могилой матери, несколько дней в голове моей была сплошная путаница и неразбериха, это я помню. Сейчас у меня сын и я счастлива, но, к чему скрывать — и что здесь зазорного, — я люблю и тебя, Павел, словно во мне сидит еще одна Варвара. Я и Кумрия часто поминали судьбу недобрым словом за то, что она так играет нашей жизнью. И, смеясь, всегда признавали, что еще бы немного и одна или другая вышла бы замуж за тебя, Павел».

Такова уж женская доля.

И Варвара громко рассмеялась.

Она вспомнила об этом, когда рожала и когда к ней пришла та сводница, которую она презирает, но ненавидеть не может, потому что и у Юлианы сын не от того, кого она сама избрала, а от того, кого ей судьба судила.

Она хочет, чтобы он знал это.

Она стояла одной ногой в могиле, когда рожала, и вернулась в жизнь, сама не знает почему, может быть потому, что его, Павла, жена не вернулась.

Сейчас, когда у нее сын, Петр, наверно, перестанет оскорблять и подозревать ее, увидит, что она добрая и преданная жена.

И, наверно, не станет больше срамить ее перед людьми и звать пустовкой.

После первого ребенка — так, по крайней мере, ей говорили — другие пойдут легче, и она будет здесь жить, как живут другие женщины, смирившись после первых родов, но, покуда она жива, останется в ней — она этого не скрывает — и та склонность, которую она питает к нему.

Но она умоляет и его, Павла, и мужа не позориться и ее не позорить ревностью, словно она кобыла, гулящая девка, за которой нужен глаз да глаз. Им должно быть стыдно. Пусть берегут свое доброе имя.

Она католичка, со стороны в их семью пришла.