Переселение. Том 2

И потянулась за ними, как гуска в туман, но сейчас у нее сын и она не потерпит оскорблений Петра из-за него, Павла, и вернется к отцу, сенатору Стритцескому в Нови-Сад, если еще хоть раз из-за нее возникнет ссора в семье и она услышит непристойные слова. Пусть все это знают!

Павел был удивлен и смущен тем, как встретила его Варвара, и тем, что она ему, спокойно улыбаясь, наговорила. Он встал со словами, что пришел не для того, чтобы слушать пустые разговоры, а с худыми вестями.

Она помнит, что они, Исаковичи, уезжая из Сербии, видели, как люди оставляли трупы матерей и сожженные села, сам он так и не знает, где похоронен его отец. Смерть сильнее всего сближает людей, а особенно родных. Замявшись, он добавил, что и она, родив ребенка, должна быть готова вынести все ради этого маленького беззащитного существа, которому дала жизнь и которое не смогло бы жить, если бы она отняла его от груди.

Пусть же скрепится и достойно встретит смерть дорогого ей человека, которого больше нет и чью память она не имеет права оскорблять напрасными и ненужными рыданиями.

Варвара изменилась в лице, поднялась с подушек, побледнела.

— Ты принес известие о смерти отца? — спросила она.

Павел спокойно сказал, что в штаб-квартире Витковича он узнал от фендрика Симеона Хрнича, приехавшего только что из Варадина, что ее отец скончался.

Павел боялся, что Варвара начнет биться в безумных рыданиях, но она только вздрогнула, будто ее ударили кнутом, вскочила с кровати и молча залилась слезами.

Потом, ни слова не говоря, снова легла, зарывшись лицом в волосы.

Ее тело тряслось от рыданий.

Сам не зная почему и откуда ему это пришло в голову, Павел пробормотал, что следует помнить о ребенке, ей нельзя плакать.

И добавил, заикаясь, что служанки (а не Петр) ему сказали, будто от слез у матерей портится молоко и для ребенка это вредно.

Тогда она подняла голову, будто боль от удара кнутом прошла, и, обливаясь слезами, принялась рассказывать, что в последнее время несколько раз видела во сне отца, он все ласкал ее и благословлял. Но ей даже в голову не приходило рассказать мужу, что каждый раз отец проклинал зятя.

— А как мы мучались позавчера, когда писали с Петром отцу письмо, которое хотели послать с лейтенантом Боянацем, который собирался ехать в Темишвар.

Сдерживая слезы, Варвара сказала, что предчувствовала смерть отца и потому решила еще в этом году, после того как родит, к нему съездить.

Некоторое время она молчала, потом тихо, совсем тихо зашептала, что, выйдя замуж и решив ехать в Россию, она стала совсем чужой старику отцу. Но все-таки он был где-то рядом. Из соседней комнаты доносился запах его трубки, к ней ласкались его собаки. И когда она заходила к нему, отец был у себя. Живой. И она всегда могла на него рассчитывать. Последний раз он долго смотрел на нее глазами, полными слез. И сказал, что она похожа на мать, которую она едва помнит. У нее был на свете родной человек. До сих пор ей казалось, что она еще может его встретить на улицах Киева. Издалека узнать по старческой, но еще быстрой и уверенной походке, хотя он и опирался на трость как на третью ногу. Сможет, различив его среди сотен людей, сказать: «Вот мой отец».

Теперь, значит, она никогда его уже не увидит. Никогда!

В семье Петра Исаковича после рождения ребенка многое изменилось. Варвара сидела у колыбели и не спускала с новорожденного глаз. Петр ходил по штаб-квартире как чумной, подписывал бумаги, готовился к отъезду на новое местожительство, но мысленно весь день был с маленьким сыном. Чтобы поскорей добраться домой, он ехал верхом. Люди на улицах Подола поспешно расступались, давая дорогу этому сумасшедшему всаднику.

Трифун и Павел тоже были словно прикованы к этой люльке.

Ребенок стал центром, вокруг которого вертелся мир в доме купца Жолобова.

А визг и плач маленького существа становились все сильнее.

Ни мать, ни нянька, ни Трифун, ни Павел не могли успокоить ребенка. Он просто заходился от крика, точно от какой-то никому не ведомой боли.

Отец целыми ночами носил его на руках, тенью бродил по комнатам, тетешкал его, бормотал ласковые слова, неделями не раздевался.

После бессонной ночи он выходил нередко со слезами на глазах. Случалось, что, несмотря на дела, не шел в штаб-квартиру, а, оставшись во дворе, часами сидел на диване, среди зелени акаций, склонив голову над колыбелью ребенка, который, прокричав всю ночь, засыпал с восходом солнца на свежем летнем ароматном воздухе, в тени, когда умолкали собаки. В такие минуты Павел заставал брата в надвинутой на брови треуголке с потемневшим лицом и усталыми, как у отпетого игрока, глазами, которому и жизнь немила.

Жизнь шла дальше, молодой офицер оставался таким же статным, красивым, как эфеб, стройным, как ель, с писаным, точно майская роза, лицом, только ноздри его не трепетали, как раньше от гнева или смеха, и он часто тяжело дышал, словно его душил неведомый страх.

Варвара заметила, что голова у ребенка растет несоразмерно телу, и пришла в ужас, но молчала. И Петр это видел и тоже скрывал от жены охватившее его недоброе предчувствие.