Переселение. Том 2

Охватившая его меланхолия являлась следствием провала и неудач в личной жизни и его и братьев. Издалека в колышущемся мареве казалось, будто в Киеве горят крыши домов. Исакович в ту осень расстался со всеми надеждами, с которыми прибыл сюда, и уже ничего хорошего не ждал ни для Юрата, ни для Петра, ни для себя.

В личной жизни он, вечно скитающийся вдовец, ни на что уже больше не рассчитывал. В пути он встретился с несколькими людьми — Трандафилом, Божичем, Копшей, Агагиянияном, Зиминским, Волковым, но никто из них не остался в его жизни. Все они один за другим сгинули бесследно. Встречал он в дороге и женщин, пожалуй, даже больше, чем за всю свою жизнь. Сначала — Фемку, потом Евдокию, Теклу, а о других не стоило и вспоминать, но ни одна, ни одна из них не осталась в его жизни, пришли и ушли, совсем как те служанки, с которыми он сходился.

В упомянутый год в Киеве Исакович считал свою личную жизнь безнадежно проигранной, как проигранный в фараон талер, и не дал бы много за жизнь тех, кого он любил и кто вместе с ним переселился в Россию.

Не были счастливы ни Анна, ни Варвара, ни Юрат, ни Петр, ни даже Трифун.

Этот человек, так надменно и уверенно расхаживавший перед отъездом в Россию по Темишвару, знавший, чего хочет и куда собрался, теперь, по приезде в Киев, пал духом, утратил всякую надежду и растерялся до того, что начал заикаться и зачастую не кончал начатой фразы.

И улыбка его порой казалась собеседнику бессмысленной, и глядел он при этом так, будто его из-за угла мешком прибили. То, что раньше подметили в семействе Исаковичей в доме Жолобова, стали в ту осень замечать и в штаб-квартире. Этот печальный, спокойный, любезный и тихий офицер явно раньше времени начал седеть, виски были уже совсем серыми. А глаза приобрели неестественную голубизну и казались безумными.

Случалось, что Витковичу приходилось повторять ему только что сказанное. Павел вздрагивал и извинялся.

Он жаловался на головную боль, от которой просыпался ночью, словно и его ударила в голову кобыла. Грек-медикус и киевский штаб-лекарь Трикорфос, проживавший какое-то время в Италии с русскими с Корфу, сообщил доверительно Витковичу, что Павел заболел меланхолией, случай не редкий со вдовцами. А когда Виткович попросил разъяснить суть болезни, которая, как он полагал, зависит от почек, грек повертел головой и сказал, что объяснить это трудно. И написал Витковичу на бумаге каллиграфическим почерком: «melancholia».

Те, кто страдает этой болезнью, сказал он, могут быть отличными офицерами, особенно когда идут в атаку или на приступ, но совершенно не способны к парадам, проигрывают обычно в карты и часто, вернее почти всегда, кончают жизнь самоубийством.

— В приступе ярости этот офицер, ваш родич, — говорил Трикорфос Витковичу, — может схватить за горло и самого Костюрина.

Лучше всего послать его в Бахмут, но не в сербско-венгерский 35-й полк, а отпустить его на пенсию по инвалидности.

Такие люди опасны для женщин.

Ни в коем случае не следует его представлять дочерям Костюрина.

Вопреки ожиданиям штаб-лекаря Исакович, привыкший, как перелетная птица, к переселениям, быстро и тихо покончил перед отъездом в Бахмут с делами в Киеве. Вещи, купленные им в городе, ежедневно перевозили в Бахмут его гусары, словно наследство, доставшееся после умершего. Среди подушек, охотничьих ружей, ковров, посуды были и остекленные немецким стеклом рамы. Вместе с вещами он отослал в Бахмут и служанку Жолобова.

Исакович никому не показывал эту красивую сильную девку, к которой очень привязался.

Словно впав в детство, он засыпал под сказку о некоем принце, который боролся с драконами. В этих сказках Павел, как ребенок, полюбил больше всего дядьку с седой бородой, который сидит во дворце и мотает в клубок нити, а нити эти — нити ночи. Рассвет наступает тогда, рассказывала она, когда старик намотает ночь до конца.

И хотя этот щеголь отошел от киевского общества и проводил время за книгой Златоуста и со служанкой — дочерью бедного рыбака с Подола, которая его усыпляла, он быстро уладил дело Петра и легче, чем рассчитывал. Петр был наказан, как и Павел, задержкой повышения в чине на один год. Услыхав, что рыжеволосая боярыня схоронила своего первенца, Костюрин заметил, что и это слишком строгое наказание.

И Павел Исакович, и крепости Бахмут и Донецкое жили в ту осень двойной жизнью, будто в двух мирах Один мир — это была обычная жизнь в окрестностях Миргорода, где обитали печальные и веселые, спящие и бодрствующие его соотечественники, в своих ротах, домах, со своими женами, детьми, слугами, конями, кобылами и жеребятами, жили так, как обычно живут в октябре в Миргороде и на Донце.

Павел видел эту жизнь в Миргороде.

Это была реальная действительность сербских селений.

Но все это существовало и в другом мире — в документах киевской штаб-квартиры, написанных черным по белому и разбитых по графам. И согласно им этот мир менялся, веселился, плакал и хоронил. Господь бог управлял этим миром посредством документов и бумаг, которые приходили из Санкт-Петербурга.