Переселение. Том 2

И хотя в ту пору русскую армию наводнили иностранцы, нахлынувшие в Санкт-Петербург, сербских переселенцев приняли хорошо. В австрийской армии, что в начале XVIII века освобождала Сербию и занимала Сербию, теряла и предавала Сербию, тоже командовали иностранцы. Принцы Савойские и Лотарингские, Гамильтоны, Марули, Гогенлоэ, Валлисы, Суковы. Так было и в России. Досточтимый Исакович тем не менее не терял надежды, что все это кончится появлением русских в Сербии и Черногории. Ни Хорват, ни Шевич, ни Прерадович в самом деле не могли пожаловаться на то, как их приняли в Миргороде. Они тоже были иностранцы, но иностранцы, которые русским приходились братьями, близкими по крови, потому с ними так и носились. И хотя в те времена в русской армии вводилась жесткая дисциплина и для иностранцев, проекты и предложения Хорвата, Шевича, владыки Василия и Бестужева были отклонены лишь спустя несколько лет, как пока неосуществимые. Завещание Петра Великого, завещание, которого никто не видел, но о котором все знали, не было забыто. Знали о нем и при дворе, знали о нем и императрица, и Шуваловы, и, конечно, Костюрин.

В 1753 году царица еще подписывала любой документ в пользу сербских переселенцев в России. Вернее, подписывал канцлер Бестужев. Царица была ленива писать; хотя она и сочиняла элегии, но для того, чтобы написать письмо, ей порой требовалось три года.

Досточтимый Исакович при всех возникших с ним в Киеве неприятностях не мог не понимать, что виноват он сам, а не русские в том, что ему не удалось попасть в Санкт-Петербург и рассказать о своей Сербии.

Он не скрывал, как не скрывал и его брат Петр, что хотел бы быть принятым на аудиенции у царицы, чтобы донести до ее слуха правду о своем народе, который ждет ее, плача и стеная в турецкой неволе.

Другие его соплеменники были приняты и царицей Анной и Елисаветой. И если это не удастся ему и он завершит свой жизненный путь в одиночестве в доме без окон в Бахмуте со служанкой Жолобова, другим его соплеменникам это удастся. Павел стал известен всем офицерам в штаб-квартире тем, что хочет говорить с императрицей, будто императрица обязана быть для них матерью. А ведь у нее не только бесчисленное множество бриллиантов, но и земли до самой Камчатки, и армия, что твоя Сибирь, необъятная.

Возвратившись из Миргорода в Киев в начале осени, Павел в числе немногих своих соотечественников в России понял и еще одно.

Ему не удастся, не в его силах, сделать счастливыми братьев и их жен, хоть он и привел их в Россию.

Он не знает и не узнает — это не от него зависит, — как сложится судьба Юрата, Петра или старого Трифуна. Они влились в огромное море, они лишь песчинки на его берегу. Удел их — разделить общую судьбу сербских переселенцев, судьбу русской армии, в которую они влились.

Когда он разговаривал однажды с протопопом Буличем во время маневров в Миргороде, тот сказал: «Рассказ, сын мой, о твоей жизни в России станет рассказом о многих». Слушая разговор протопопа и Павла, старая госпожа Шевич добавила: «Романс о тебе, Анне и Варваре станет романсом о всех наших переселенцах».

И хотя Павел не имел понятия, что́ такое романс, спрашивать не хотел, от других он слышал, что старуха знает французский, и понял, что речь, видно, идет о превращении чего-то малого во что-то большое. И догадывался, что имела в виду старуха.

В роще за домом прыгали по веткам орешника белки. Многие подбегали к нему и усаживались перед ним на хвост. Казалось, что им нет числа.

У Исаковичей нет больше своей особой судьбы, своей любви, своей смерти, как это было в Среме или Темишваре, своего счастья, своего горя. Павел понял, что у всех переселенцев отныне одна общая судьба, одна общая жизнь, которая либо всем принесет счастье, либо всех обездолит.

Когда, вернувшись из Миргорода, досточтимый Исакович снова увидел в Киеве Днепр, ему показалось, будто прежнего Исаковича уже нет. До Киева он жил бобылем, бирюком, волком, мотыльком, брюзгой, капризным горным ручьем, теперь ему придется влиться в общий Днепр, по словам старухи Шевич, влиться в реку жизни, которая все уносит в море — и лето, и преддверие осени, пожелтевшие, начавшие опадать листья с осины во дворе купца Жолобова.

Маневры вновь созданных сербских полков в Миргороде и военные поселения, мимо которых пришлось ему проезжать, показали Павлу, что в русской армии нет великолепия австрийской. Исключая Киевский гренадерский полк князя Репнина, который был еще великолепнее. Однако новая русская армия была заведомо более стойкой и стремительной, более сильной, чем та, которой командовал Энгельсгофен, или та, кирасирская, под командой Сербеллони. Так же, как и солнце, и Днепр в России был неистовей, чем реки, регулируемые согласно плану графа Мерси.