Переселение. Том 2

Еще хуже было их мужьям. Сербские офицеры графа Марули, графа Валлиса, барона Энгельсгофена долго оставались красавцами, а к пятидесяти годам становились и того краше. Выразительные лица, жесткие черты, словно выбитые на серебре медали, большие темные красивые глаза и шелковые, тронутые проседью волосы.

Они были в расцвете сил, а их жены — уже старухи.

После встречи с фендриком Ракичем Павла охватило смятение и несколько дней он колебался между желанием укрыться от Евдокии и никогда больше не давать о себе знать и жалостью, подобной той, которую вызывает заходящее солнце. Под ее влиянием он готов был даже осенью ехать к Евдокии и привезти ее в Киев, а там будь что будет.

И хотя, судя по рассказам Ракича, она стала бочкой, в глазах Павла она продолжала оставаться невиданной красавицей, какой она была тогда, когда он впервые ее встретил. И у него сжималось сердце от горя при мысли о том, какой она стала сейчас.

Самым невероятным было то, что ее уродство не заставило бы Исаковича бежать. Данное обещание связывало его, и, если бы Евдокия приехала в Киев, Павел принял бы эту женщину так, словно ждет не дождется, чтобы жениться на такой красавице. Ей не пришлось бы стыдиться перед ним своего тела. Не нужно было бы смотреть на него глазами, полными слез. Он скрывал бы то, что видел, скрывал бы ее безобразие и от нее и от себя.

Ибо что может быть ужаснее, когда женщина видит, какой она стала, зная, какой она была прежде?

«По чьей воле, — спрашивал себя Павел, подобно многим другим, — это происходит? Какая злая сила издевается над супругами? Откуда такой ужас? Почему бог допускает такое глумление над женщиной, которая рожает по его воле, верно любит мужа, а с годами жаждет все больше любви?»

Он вспомнил, как, озлившись на Божича, на ложь и бесстыдство Евдокии, уехал из Вены не попрощавшись с ней. Сейчас, когда она превратилась в чучело, стала толстой как бочка, когда над ней смеялись и избегали, Павел, как ни странно, раскаивался, забывал свой гнев и все чаще наряду с покойной женой вспоминал о ней. Его потрясла судьба молодой красивой женщины. То, что она стала смешной и толстой, казалось ему таким же страшным, как если бы он услышал, будто она просит милостыню по Табану.

Ему захотелось вернуться и еще раз увидеть ее.

Между ними стояла тень покойной жены.

Он не хотел жениться.

Но этого требовал не только Вук Исакович, но и Виткович и Костюрин. Того же добивалось и семейство. Все! Его даже ставили в ложное положение, приписывая ему то, чего не было. Павел знал, что ходят сплетни, будто он обещал в Токае жениться на Дунде Бирчанской, что обручился с богатой наследницей Теклой, что обманул свояченицу Зиминского! Тщетно доказывал он, что все это ложь.

Он шагу не мог ступить, чтобы не услышать требование жениться!

Все, точно бесы, искушали его забыть покойную жену.

А Евдокию можно было привезти в Киев и невенчанной. В то время многие так делали в сербской армии, да и не только в сербской.

Однако шли дни, и Исакович так и не поехал в Буду.

Позднее он и сам понял, что помешали его встрече с Евдокией не расстояние, не сложности, связанные с получением отпуска, а его собственная боязнь на глазах у всех, забыв покойную жену, привести другую.

Но время от времени он слышал сквозь сон серебристый девичий смех и шепот: «Сахар Медович! Хотел бы ты меня, милый?» Как же так? Нельзя иметь все!

Так проходили дни и ночи. Исакович обивал пороги штаб-квартиры с просьбой отпустить его в Санкт-Петербург добиваться аудиенции у царицы.

Но когда в штаб-квартиру приходила почта из Неоплатенси, откуда сообщали, что Гроздин привезет Трифуну детей, что приедет и сенатор Богданович, он каждый раз ждал, что между конвертами окажется и письмо из Буды, от Евдокии.

А если по пути домой он слышал, как, нарушая осеннюю тишину, где-нибудь вдруг поблизости ехал и затем останавливался экипаж, у него замирало сердце. И мелькала мысль: «Не она ли?» И ему казалось, что экипаж останавливается у его дома.

Однажды так оно и случилось.

Роскошная тройка вороных стояла у ворот дома Жолобова.

Перед жеребцами вытянулись конюхи.

Когда Павел отворил калитку, гусар сказал, что его ждет какая-то дама. Войдя к себе, он увидел сидящую на кровати женщину в великолепном черном платье и в огромной, украшенной бантами и перьями шляпе, которые в то время носили в Вене: шляпа наполовину скрывала лицо женщины. Дама оглянулась на скрип двери.

Это была госпожа Юлиана Вишневская. Она поднялась, пошла ему навстречу и хотела обнять, но, заметив на его лице отвращение, остановилась. Павел ее боялся, эта навязчивая женщина была ему противней любой бедной податливой служанки.

Он холодно извинился за то, что дом пуст, поскольку он переселяется.

Юлиана, смеясь, заметила, что на его диване очень удобно сидеть и, наверное, еще приятнее лежать.

Эта красивая женщина, так отличавшаяся от Евдокии, хотя была примерно одного с ней возраста и сложения, не походила больше и на молодую прелестную цыганку, какой она виделась ему в Токае.