Переселение. Том 2

Исакович долго смотрел вслед экипажу, поднимавшему пыль и удалявшемуся все дальше и дальше. Он понял, что наступил конец и надо как можно скорее уезжать, причем уезжать одному, а не во главе тысяч людей, как ему когда-то мечталось. Переселение соотечественников, вначале казавшееся бурей, тучей поднявшихся листьев, превращалось в жалкое бегство одиночек.

Австрия в самом деле начала в это время распутывать аферу с переселением черногорцев, но Исакович уехал, прежде чем расследование военных властей распространилось на всю территорию Срема и Посавины. Целая банда зарабатывала немалые деньги на «черногорцах», якобы перебегающих из Турции в Митровицу и желающих переселиться в Россию. Кто знает, до каких пор продолжалась бы эта торговля людьми, если бы одна из партий переселенцев не передралась в трактире посреди Митровицы. Да так, что, как говорится, на седьмом перекрестке были слышны удары дубин. И сразу стало ясно, что это сремцы.

Старый одеяльщик не очень опечалился, когда Павел неожиданно попросил экипаж, чтобы ехать в Варадин, но Кумрия расстроилась. Даже заплакала. Ей казалось, что лето в обществе такого приятного гостя никогда не кончится.

Сперва, словно обезумев, она принялась уговаривать Павла вовсе отказаться от переселения в Россию. Даже поняв, что уже поздно и сделать ничего нельзя, она чисто по-женски продолжала жалобно умолять:

— Неужели мало нам великой беды, когда мы оставили нашу милую Сербию? Зачем же усугублять ее переселением в далекую Россию? Уезжать в неведомую, занесенную снегом страну? Там месяцами трещат лютые морозы и веют метели. И костей потом не соберешь!

Тем временем Павел быстро собрал свои вещи и вышел во двор. Лошадей должны были вот-вот подать. Выпустили на минутку, чтобы проститься со своим «ослом», и детей. Они плакали так горько, как только могут плакать дети, теряя дорогого им человека. Дети привыкли вместе засыпать, вместе играть и говорили все разом. Поодиночке никто из них никогда не говорил, и никто не ждал, когда другие замолчат. Все они говорили хором. Теперь они в один голос плакали и кричали, пока Гроздин с большим трудом снова не водворил их в дом, чтобы Павел мог спокойно уехать.

Даже младшенький, только отнятый от груди, который до этого, лежа в люльке, спокойно сосал палец на своей ножке, запищал, услышав общий рев.

Рано же начинаются горести людей!

Прощаясь с Кумрией, Павел обнял ее и по-братски поцеловал. Но сестры у него не было, поэтому сделал он это довольно неловко. Потом сказал, что ему жаль детей и он все же надеется, что она вернется к мужу и со всем семейством поедет в Россию. Он будет ждать их в Токае.

Кумрия плакала, не тая своего горя.

Три года тому назад они были очень привязаны друг к другу, хотя никакого плотского влечения в их отношениях не было. Павел учил ее верховой езде; показывал и давал наставления, как брать препятствие, как держаться в седле. Он не раз чувствовал пожатие ее руки. Трогал ее крепкие ноги. Ощущал теплоту ее усталого тела, когда помогал ей сойти с лошади. Они очень напоминали мужа и жену, между ними не было только плотской любви. Удачно взяв препятствие, она подъезжала к нему счастливая и запыхавшаяся. Глаза ее сияли, когда он хвалил ее.

И вот сейчас, расставаясь, Кумрия обняла его в каком-то безумном порыве. Губы ее были мокрыми от слез. Она шептала, что чувствует — они никогда больше не увидятся, и это ее страшит сильнее всего.

Выходит, не только нагота женщины оставляет в сердце мужчины неизгладимый след. А чего стоит разлука с той, с кем бок о бок он провел много лет, а теперь расстается навеки. Кумрия содрогалась от рыданий в его объятиях, хотя они никогда не вызывали друг в друге похотливого желания — так, по крайней мере, им казалось. И все-таки он чувствовал у себя во рту ее беспокойный язык, а ее руки гладили его по лицу с бесконечной нежностью.

Задыхаясь от слез, она шептала:

— Милый, никогда нам уже не встретиться на этом свете! Нет у меня никакой надежды. — И, вскрикнув, отошла и прислонилась у ворот к стене.

Павлу было больно смотреть на Гроздина, который остановился перед ним, пригорюнившись, чтобы попрощаться.

— Нехорошо, непорядочно не сказать при расставании, — промолвил одеяльщик, обнимая Павла, — что я знаю, как Трифун опозорил и сделал несчастной Кумрию. Бог ему судья! Я уже слишком стар, чтобы еще раз выдавать замуж дочь, которую мы вырастили с покойной Анчей, как ласточки — птенца. Жизнь коротка, и долго я не протяну. Но попытаюсь своими слабыми силами сотворить чудо: вернуть Трифуну жену и детей. Буду уговаривать дочь вернуться, и, если это удастся, я смогу спокойно умереть. Отныне это смысл моей жизни. Не уйти мне с этого света, пока я не верну Трифуну детей. Так ему и передай.

Старый Гроздин стоял под шелковицами в накинутом на плечи пальто; таким он и запечатлелся в памяти Павла, видевшего его в последний раз.

Выходя за ворота, Павел еще раз бросил взгляд на Кумрию; закрыв лицо руками, она прислонилась к стене, плечи ее тряслись от рыданий.

Так ранним утром Павел Исакович покинул Руму с ее шелковицами.