Переселение. Том 2

То были страшные и вместе с тем трагические проклятья одинокого отца, посланные с дальней дороги в мир, откуда нет возврата. Транспорт Трифуна, один из самых многолюдных, растянулся в пути, и пока все собрались у паромов, прошло несколько дней. В нем было много женщин и детей. Много больных. Много бедняков. Много нищих.

Однако буйные пьянчуги стали теперь тихими пьянчугами, стонущие больные — немыми больными и на всем пути не было никаких драк. Переправа на паромах через Тису оказалась очень трудной. Лошади испуганно шарахались и падали в воду. Женщины визжали. Дети ревели. Трифун не слезал с коня и устал смертельно. Он переправился только вечером, когда уже стемнело.

Вишневский приказал ему не задерживаться и трогаться в путь на следующий же день. Он снабдил транспорт провизией, подковами и вином — вода в том году была нечистая.

Почтмейстер Хурка предложил Трифуну ночлег в одном из окраинных домов Токая, но Трифун отказался и остался возле повозок.

Почтмейстер явился к Трифуну весь в черном, тихий и приниженный, с поручениями от Вишневского и от Павла Исаковича. Вишневский просил явиться к нему завтра с визитом. Павел передал, что двери снятого им дома в Токае — всегда открыты для Трифуна. И что их невестка Варвара оставила для него письмо. Хурка сказал, что все его ждали, но поскольку уже наступила поздняя осень, Юрат и Петр уехали из Токая. Павел же остался его ждать.

Вернувшись к Вишневскому, Хурка доложил, что Трифун немецкого языка не знает, что похож он на разбойника и в транспорте уйма больных.

Сообщил он также, как о чем-то необъяснимом, что Павел брата не встречал и Трифун при одном лишь упоминании его имени выругался. Письмо же от родичей, которое Хурка ему принес, он, не читая, сунул в сапог и о Павле ничего не спросил. Спросил только, где найти кузнеца.

На берегу разложены костры, но на лагерь смотреть страшно — такая там голь и нищета собралась.

Павел спокойно, со странной улыбкой на губах, слушал почтмейстера, который описал ему Трифуна и сказал, что письмо тот читать не стал, а о нем, капитане, даже не спросил. Хурка умолчал, что Трифун при упоминании о Павле выругался.

Хурка играл по вечерам у Вишневского на флейте и говорил только по-немецки и поэтому мог лишь догадываться, как скверно выругался Трифун, когда он, Хурка, упомянул Павла. Все свои ругательства Трифун изрыгал по-славонски.

Хурка был ростовщик, сводник, подлец, ему приходилось видеть на своем веку и ненависть братьев, но в их среде всегда было все шито-крыто, тихо и преподобно, как в католической церкви.

Широкий благостный жест рук — и пустоты как не бывало.

Трифунов же взгляд, его глаза, налившиеся кровью при упоминании о Павле, и странная, как у безумца, улыбка Павла (прости господи!) были непонятны этому приниженному человеку с бледным лицом, который так и не обзавелся семьей и весь свой век жил бобылем.

Вишневский приказал ему в дела Исаковичей не вмешиваться. На другой день он сам поскакал к лагерю Трифуна, чтобы присутствовать при отбытии этого транспорта в Уйгели, где Трифун должен был дожидаться дальнейших распоряжений.

В тот день Вишневский не приглашал Павла к себе и сам к нему не заезжал.

После отъезда Петра Павел Исакович исчез, словно сквозь землю провалился, к нему больше не приходили ни Юлиана, ни Дунда. Зато по вечерам в дом проскальзывала молоденькая, хорошенькая прачка, которую подыскал капитану почтмейстер Хурка. На пороге, когда Павла не было, сидел старый слуга, который должен был проводить его до Ярослава. Слуга говорил только по-венгерски. Его тоже отыскал Хурка.

Нищета транспорта Трифуна особенно бросалась в глаза и удручала, потому что как раз в те дни осень в Токае, казалось, была озарена небесным огнем.

Жаркое солнце сияло и сверкало.

В дома врывался пьянящий запах спелого винограда.

Окрестные горы и далекие леса оделись в пурпур, словно их навеки залило красками закатного солнца.

Ночи над водами Токая были звездными.

На другой день Павел дожидался Трифуна, сидя верхом на лошади у опушки леса, на дороге, которая, собственно, была не дорогой, а корчевьем между двумя пригорками.

Ему хотелось посмотреть, хотя бы издали, как Трифун, которого он очень любил, отправится в путь.

Это было последнее на его пути из Австрии в Россию тяжкое испытание, о котором он позже часто рассказывал.

То, что Трифун не пожелал даже повидаться с братом, казалось всем Исаковичам непостижимым и оскорбительным. А для Павла это было внезапным ударом, который его добил. Если бы все произошло в Темишваре или Махале, можно было бы еще понять Трифуна — и раньше в семьях случались подобные ссоры. Но сейчас, на чужбине, на пути в неизвестность, после стольких несчастий брат не желает видеть брата?! Гордость Павла была уязвлена, ему чудилось, будто подколодная змея угнездилась в самом его сердце и жалит, а голову жжет огонь, от которого темнеет в глазах. Тем более, что он не знал за собой никакой вины перед Трифуном.