Переселение. Том 2

Однако разница между его богиней ночи, актеркой, семью которой он содержал, и этой бедной девушкой была разительная. Павел сразу ее распознал. Белокурая венка была жрицей любви, и только; для нее не были новостью ни поцелуи мужчины, ни страстные вздохи, ни объятья. Луна давно уже прошла сквозь огонь и воду и медные трубы в театре, который содержал граф Дураццо.

Кирасиры видали ее и голой.

А стройная, черноволосая девушка, приближавшаяся к тридцати годам, — это было чистое золото, к которому никто еще не прикасался. Когда ей сказали, что офицера сирмийского полка привели в дом на ее смотрины, она смертельно побледнела.

При одной мысли, что ее выдадут за него замуж, ее розовые ноздри сжались так, что она с трудом дышала.

Катинка стояла как вкопанная, когда он прошел мимо, и выбежала, замирая от счастья, на зов сенатора. Сердце ее стучало, отдаваясь даже в ушах, щеки пылали огнем.

Когда она и Варвара выходили замуж, Катинка говорила своей родственнице, что стоит Павлу подойти, как у нее от смущения подгибаются колени, так будет, наверно, и после замужества. Заметив, что его бедная родственница не сводит с Павла глаз, сенатор сразу же решил устроить малый пропой в Варадине.

Со своего первого ночлега в Карпатах Исакович уехал рано утром после бессонной ночи.

К воспоминаниям о жене перед рассветом примешались мысли о Евдокии. Ему стало стыдно и захотелось поскорее уехать.

Осенний день опять выдался теплый, но сегодня все утопало в какой-то розоватой мгле. Этой мглой были залиты и перелески вдоль большака, и поднимавшиеся в небо и уходившие в розовую даль горы. И листья опадали в этой мгле.

В садах небольшого селения, через которое он проезжал под крики конюхов и тупые удары корчевавших лес дровосеков, цвели поздние цветы.

Горы, леса, деревья на обочине дороги, повозка — все перед ним и за ним было затянуто этой необычной, прозрачной мглой, в которой осенний пейзаж то и дело менял свои краски.

Сначала все было розовым, потом — желтым, коричневым, а наверху почти черным, внизу же, в долине, — голубым, словно на землю спустилась небесная лазурь. Долину реки Ондавы Исакович и запомнил по этим чудесам.

Там он увидел серебристый тополь.

Увидел золото листвы.

Сверкающие, как драгоценные камни, вершины утесов.

А когда мгла поредела, на одном из хребтов он увидел снег.

Он ехал через эту необычайную мглу, еле сдерживая слезы.

И вспоминал, как, умирая, жена безмолвно смотрела на него глазами, полными слез.

На пути к перевалу Павел впервые задал себе вопрос, куда он и его братья едут? Какая судьба ждет Юрата и Анну, Петра и Варвару? К Трифуну он не испытывал ненависти, но, думая о нем, проводил рукой по лбу, словно хотел снять с глаз невидимую пелену.

Исакович знал, что в Киеве их ждут родственники Шевичи, что Киев полон их соотечественников. Собираясь в Россию, Павел искренне желал, чтобы их семейство объединилось там с соотечественниками, разделило их судьбу и поселилось в одном месте.

И вот сейчас внезапно Павел почувствовал, что, пока он добирался в Вену — к Бестужеву и Кейзерлингу, он оторвался от своих.

Ему хотелось поселиться в России, найти уголок, где никто не будет его женить или сватать за него своих дочерей и своячениц. Где его оставят в покое и не станут допытываться, как это он живет вдовцом, без жены. Ему было хорошо.

Он мечтал о том, как его представят императрице, как он преклонит перед нею колено, поцелует руку и расскажет о муках, которые претерпел сербский народ. Как он будет умолять ее, чтобы русские войска появились в их Црна-Баре или хотя бы на подступах к Сербии. Весть о том, что императрица приняла серба, была бы воспринята теми, кто переселяется в Россию, как высочайшая милость, которая может быть оказана человеку по приезде в Россию.

Вишневский смеялся, когда Павел говорил ему об этом.

Это было не желание выдвинуться или прославиться среди своих соплеменников, а последняя надежда Павла на то, что в России, в самых верхах, услышат о бедах сербов.

На пятый день после отъезда из Токая, в Дмитриев день, Исакович прибыл на Дукельский перевал.

Путь в Польшу через Карпаты оказался легче, чем он ожидал и чем его изображали.

Трудно было только на спусках и подъемах, когда приходилось тормозить жердями. Дорога зигзагами поднималась в гору до самой польской границы.

Можно было бы двигаться и быстрей, но он не хотел мучить людей и чужих лошадей, привыкших к неторопливой езде. Рассказы о головокружительных пропастях и вершинах под самые облака оказались сильно преувеличенными.

Под вечер того дня каменистый большак привел их на поляну под скалою. Вдали виднелись австрийские пограничные форпосты, а в долине — деревенька с бревенчатыми избами, из которых клубился дым. Там же мирно щипали траву овцы с длинной темной шерстью. Пахло созревшими еловыми шишками.

Из деревни им что-то крикнули.

Проводник, ехавший все время шагов на сто или на двести впереди, привстал в седле и, махнув рукой, подал знак остановиться.