Переселенцы

При первом восклицании Анисьи Петровны все смолкло. Из дверей выскочил, потряхивая волосами, молодой человек лет двадцати восьми, в синем красивом казакине, застегнутом на крючки, и нанковых, непомерно широких шароварах. Черные кудрявые волосы его ниспадали правильным каскадом по обеим сторонам тщательно прохваченного пробора и закладывались за уши; лоск волос и правильных коричневых усиков обличал, что их часто смазывали, может даже быть, помадой из губернского города. Молодой Карякин из уважения к красоте своей старался всеми силами ее поддерживать. Красота его была, впрочем, из тех, которые служат образцом художникам, пишущим вывески для цирюльников и портных третьего разбора; но лучше было бы, если б Федор Иванович, из уважения к красоте своей, вел жизнь более правильную. Бойкость серых глаз, окруженных коричневою тенью, быстрота и юркость в выражении несколько осунувшегося лица сразу показывали одного из тех записных уездных кутил, которые всюду являются на ярмарках, проводят сутки с цыганами, выпивают по нескольку дюжин цимлянского, а потом, возвратившись в усадьбу, развлекают скуку, гоняясь с двумя борзыми за зайцами или бегая за бабами. Выскочив из двери, он быстро взглянул на бабу, потом на помещицу, поставил в угол гитару и сказал с развязностью:

– Что случилось, Анисья Петровна? что такое?

– Ох, батюшка! ведь зарезали меня, разбойники, зарезали! – воскликнула Анисья Петровна, выразительно тыкая себя в грудь указательным пальцем, – ограбить хотят, мошенники!.. На-ка, прочитай, что они пишут, – подхватила она, подавая письмо, – я ведь без очков не вижу[76]. Карякин снова быстрым взглядом окинул Катерину, сломил печать и два раз шлепнул по письму, чтоб его расправить. В ту же минуту из соседней комнаты вышла молоденькая девушка с белокурыми, круто гофрированными волосами и полными румяными щеками. Вообще вся она, от пухлого, но доброго лица и до оконечности пальцев, представлялась, даже под ситцевым платьем, каким-то туго налитым огурчиком; словом, это было то, что называется сдобная лепешка. Этот избыток здоровья был, можно сказать, одною из главных причин, по которым тетка спешила выдать ее замуж. «Вишь ведь она здоровенная какая! – говорила всегда тетка, – кровищи-то одной хватит на пять девок! Как взыграется кровь-то – кто за нее поручится! Бог с ней совсем! лучше уж замуж поскорей!» Анисья Петровна очень радовалась посещениям Карякина: человек богатый; ей самой, как на племяннице женится, помогать станет. Не дворянин, конечно; да ведь и племянница не бог весть княжна какая: мать однодворчиха, такая же, как была Анисья Петровна до замужества…

Войдя в комнату, Наташа[77] остановилась у печки и уже с этой минуты не отрывала томных голубоватых глаз от Карякина; даже Катерина смекнула, что девку не шутя верно приворожил парень. Федор Иванович читал между тем письмо. Сергей Васильевич в изысканных, деликатных и даже нежных выражениях высказывал неотъемлемые права свои на владение лугом. Но едва только объяснилось, что переселяемое крестьянское семейство тотчас же должно поселиться и завладеть лугом, Анисья Петровна вырвала письмо, плюнула в него, скомкала и швырнула на пол.

– А! так вот вас зачем сюда прислали! – вскрикнула она, напускаясь неожиданно на Катерину, – вон, негодяи! вон! Ах ты… вон пошла, говорю!..

Катерина не трогалась с места.

– Ах ты, дерзкая тварь ты этакая! – взвизгнула Анисья Петровна, вспениваясь и плескаясь как квашня, взболтанная веслом, – ах ты…

Карякин поспешил взять ее за одну руку, Наташа за другую…

– Полноте, успокойтесь… не извольте ничего себе тревожиться… Баба глупая, обращенья никакого не имеет… – сказал он, комически подмигивая Наташе.

– Успокойтесь, тетенька; вам это вредно, – произнесла Наташа.

– Ох, знаю, что вредно, мать моя… знаю… Я и то затмилась совсем… Ох, батюшки!.. – простонала старуха, как бы срезанная очевидностью факта.

Она опустилась на стул, но секунду спустя снова встала и снова заплескалась и запенилась.

– Нет, да что ж это я, дура глупая? чего испугалась?.. Я в суд пойду, я им покажу, разбойникам! Я десять лет уж лугом-то владею!.. Десять лет прошло: стало быть, он мой… что ж это я?.. Ах ты, мать моя!..

– Позвольте, Анисья Петровна, это вы напрасно изволите… – проговорил Карякин, рисуясь. – В письме сказано: с сорок восьмого года; стало быть, вы не владеете десять лет лугом; закон на их стороне… К тому же возьмите в рассуждение: люди сильные! задарят больше вашего… лучше бросьте, право… А насчет, то есть, выгод, какие они думают получить через эсто дело, я могу сделать вам в уваженье…

– Ох… ох, отцы мои… ох!.. – простонала сряду Анисья Петровна, снова опускаясь на стул, – ох!.. Чем же ты меня обрадуешь, отец родной? – присовокупила она, оправляясь, – вступись за вдову, батюшка!.. Ограбили, разбойники!..

– А вот извольте видеть, – начал Карякин, охорашиваясь, – мы теперь этот луг держим; мы откажемся от него… вот и будут им, значит, выгоды…

– Да мне-то что от этого?