Переселенцы

Ваня повертел огурцом и подал его оборванному мальчику, который тотчас же взял, откусил половину и, прикрикивая, побежал на улицу.

– Фу, батюшки, совсем затормошили! фу! – проговорила Пьяшка, подскакивая к столяру. – Ты, Ваня, не сумлевайся, сказала: сделаю – стало, сделаю… ну…

– Вот что… Пелагеюшка… – проговорил Иван, запинаясь, – как бы так… сделать?.. надо бы мне с барышней повидаться…

Пьяшка, очевидно, не ожидала такой просьбы: маленькие глазки ее расширились; лицо изобразило удивление.

– Барышню?.. Зачем тебе барышня?

– Так… дело есть одно… до нее касающееся… дело такое.

– Что ж? что?

– Я тебе все расскажу потом… теперь, вишь, не время!.. все расскажу… ты только вызови ее…

– А барыня-то?

– Знамо, одну барышню надобно. Вызови ее в сад… там, подле пруда, есть место такое – никто не увидит!..

– Зачем тебе?.. зачем?..

– Случай такой вышел… все расскажу, только не теперь; вызови ее, Пелагеюшка, сделай милость!..

– Ну, хорошо, – проговорила Пьяшка, подпрыгивая от нетерпения. – Стой там, у пруда, я приведу, как пообедают… Провал бы тебя взял, право! совсем замучили…

Последние слова относились, кажется, к Анисье Петровне, голос которой снова раздался в доме. На этот раз Иван не дожидался уже возвращения Пьяшки: он поспешил пройти стороною мимо двора, миновал гумно и, придерживаясь к плетню, обогнул дальнюю часть сада; подойдя к пруду, оглянулся он на стороны, улучил минуту и перемахнул через плетень. Сад был так густ, что, глядя на него из дома, не было возможности видеть, что происходило в десяти шагах. Место, выбранное Иваном, приходилось уже к концу сада: оно было совершенно безопасно. Иван притаился в кусты малины и стал дожидаться.

Час спустя после того, как Пьяшка рассталась с Иваном, на крылечке барского домика показалась Наташа. Полное, свежее лицо ее дышало оживлением; грудь волновалась; светлые глаза с любопытством устремлялись к саду. При всем том, идя по двору, она заметно задерживала шаг: глядя на нее из дома, могло казаться, что она так себе ходит по двору и сама еще не знает, идти ей в сад или на гумно. Но Пьяшка, сопровождавшая Наташу, сильно ее выдавала: Пьяшку с ног до головы подергивало от нетерпенья; она то и дело подталкивала барышню под локоть и так выразительно кивала ей на калитку сада, что сам полуслепой Дрон[118] мог бы заподозрить и барышню и Пьяшку в каком-нибудь заговоре.

– Пьяшка, я, право, боюсь… – проговорила Наташа.

– Вот! чего бояться? Идите знайте, идите…

– Да ты мне скажи только, кто там? Кто дожидается?

– Ничего не скажу… идите только – сами увидите!.. Поскорей теперь завертывайте в калитку… скорей! теперь никто не смотрит.

– Пьяшка! Пьяшка! – неожиданно прокричала Анисья Петровна, высовываясь из окна.

В эту минуту Пьяшке легче бы, кажется, было получить удар палкой; скрыться или показать вид, что не слышит, не предстояло возможности: Анисья Петровна стояла в окне; Пьяшка сделала отчаянный жест и поплелась к крыльцу.

Наташа отворила калитку и вошла в сад. Она подвигалась еще медленнее, хотя тетка не могла теперь ее видеть. Наташа далеко не была нежной, нервозной девушкой, способной обмирать от впечатлений, подобных тому, которого ожидала; но впечатление было для нее ново, и ею невольно овладевали робость и смущение. Она шла, опустив глаза в землю; в походке ее проглядывала умышленная вялость и сонливость: ей, очевидно, показать хотелось, что она ничего не подозревает, а идет к пруду, потому что ей так вздумалось. Шорох в кустах заставил ее приподнять голову. Увидав Ивана, она раскрыла удивленные глаза и отступила: видно было, она ожидала встретить совсем не столяра; в первую минуту она даже несколько испугалась, но улыбка на лице парня ободрила ее.

– Что ты? – спросила она.

– Так и так… к вашей милости, – проговорил Иван, покашливая в руку.

Он казался еще более смущенным и испуганным, чем сама барышня.

– Так и так, сударыня… сделайте вашу милость… заступитесь! – повторил Иван, низко кланяясь и ободряя себя новым кашлем.

– Чего тебе? Если можно, я рада сделать.

– Можете, сударыня! все это в вашей власти! Затем, собственно, вас и утруждаем…

– Ну, чего тебе? – произнесла Наташа, выказывая нетерпение обманутого чувства.

– Вам известно, сударыня, сюда, в луг, крестьян недавно переселили.

– Да, знаю…

– Так вот у той бабы… Катериной звать… дочка находится… живет она в батрачках у вашего мужичка Андрея…

– Знаю… хорошенькая такая…

– То есть… гм!.. не то чтоб гм! как вам, впрочем, будет угодно… Так и так, сударыня, сделайте вашу милость, заступитесь…

– Да в чем же заступиться? Я, право, не понимаю…

– Очень, то есть, обижены… сродственники, то есть, девушки этой… оченно обижаются. Я из ихних же мест, так они мне все это, примерно, сказывали: очень, говорят, обижены Карякиным…

– Федором Иванычем? – с живостью спросила Наташа.

– Федором Иванычем, сударыня… Сделайте такую божескую милость, запретите… вам стоит сказать ему – он все это сейчас, то есть, для вас оставит.

– Да что ж сказать-то?

– Да что, сударыня, проходу не дает девке! Обольщает ее всякими манерами… подсылает к ней этого Егора горбатого… то есть, такие дела…