Переселенцы

– Et 1'autre!.. Ah mon Dieu, comme il a 1'air souffrant, ie pauvre!.. – вымолвила гувернантка, кивая головою на Мишу, который, по всей справедливости, должен был бы прежде других обратить на себя внимание сострадательной особы; но он был такой маленький, тщедушный и некрасивый, что его легко можно было вовсе не заметить; он сидел на помосте парома, прислонив голову к доске; он собственно никуда не глядел, ни о чем не думал, хотя глаза его были полны блеска и мысли; болезненное, изнуренное лицо ребенка было серьезно, как словно он давно обдумал что-то и принял какую-то решимость; закрой он глаза и перестань кашлять, его легко можно было принять за мертвого – так бледны были черты его и так сухи пальцы рук и босые ноги.

– А этот мальчик у вас, кажется, нездоров… что с ним? – сказал Сергей Васильевич.

– А господь ведает, родимый… на грудь все жалуется, болит, стало быть.

– В таком случае не следовало вам брать его, дома надо было оставить!.. – сказал Белицын, – ох, да, впрочем, я забыл, что у вас нет дома… Ну, все равно, надо было отдать его в больницу, лечить надо. Вот то-то, все вы так, не хотите лечиться, а потом плачете, – довершил он.

– Слышь, барин, ваше благородие, кабы слова помогали, мы бы давно его вылечили! хотенья-то нашего мало; за лекарство-то деньги требуют, – совершенно неожиданно и скороговоркою произнес Фуфаев; вообще в этот день он был особенно не в духе.

– Ты ошибаешься, мой милый, – назидательно подхватил Сергей Васильевич, – не всегда требуют денег… Мало ли есть на свете добрых людей, которые всегда рады помочь бедному, неимущему.

– Знамо, есть, барин, ваше благородие, как не быть! – не совсем учтиво перебил Фуфаев, – да где их искать-то?.. Мы ведь слепые, проглядим, а сами не сказываются.

– Il m'a 1'air fort grossier, cet homme, – сказала француженка.

– Oui, il a une mauvaise figure, особенно сравнительно с лицами двух других стариков, – заметила Белицына, между тем как муж ее пощупывал деньги в жилетном кармане.

– Нате вам, возьмите, – вымолвил он, подходя к троим нищим и давая каждому по полтиннику.

– Продли веки ваши…

– Продли веки ваши! и ваших деток! – быстро перебил дядя Мизгирь, как только ощупал полтинник, – создай вам господь…

– Спасибо, спасибо! не за что, мои милые… очень рад, очень, – проговорил Сергей Васильевич, стараясь, но тщетно, раскурить потухшую сигару.

Александра Константиновна заметила, что надо будет дать что-нибудь мальчикам; что деньги возьмут нищие, а мальчикам от этого ровно ничего не прибудет. Мери торопливо предложила свои конфеты.

– Oh, cette chere enfant! – умиленно проговорила бордоская уроженка.

– Что ж, это очень хорошая мысль. Serge, дай им конфет… это пастилки a la Montpensier, cela leur rafraichira la bouche… теперь же так жарко, – справедливо заметила Белицына.

Сергей Васильевич дал несколько конфет мальчикам, с наставлением не грызть их, а держать во рту, пока не растает. Почти в то же время паром коснулся нагорного берега. Сергей Васильевич подал руку жене, потом гувернантке и поочередно высадил их из экипажа; камердинер взял на руки Мери, все трое стали пробираться по доске, перекинутой вместо моста между бортом парома и берегом.

– Maman, я пешком побегу на эту гору, – сказала Мери, как только поставили ее на землю.

– Помилуй, что ты! что ты! в такую жару… il у a de quoi se rendre malade… rien que d'y penser!

– He думаешь ли ты, что я тебя пущу пешком! – смеясь, заметил Сергей Васильевич, обратясь к жене, – нет, извольте-ка садиться. Ты взгляни только, что это такое… это ужас! Dieu, quelle route! quelle route! Садитесь, садитесь, все готово!

Сергей Васильевич усадил дочку, жену, гувернантку, сам сел, дверцы захлопнулись, зеленые шторки снова опустились, и дормез, подхваченный отдохнувшей немного шестерней, покатил в гору в сопровождении тарантаса.

Немного погодя он вовсе исчез за поворотом, оставив только после себя клуб пыли. Ступив на берег, нищие ни минуты не останавливались для отдыха: довольно отдохнули на пароме. Они продолжали путь; к тому же не стоило останавливаться; по словам Власа, к которому обратились они, до ближайшей деревушки была верста; как подымешься в гору – тут тебе деревня и будет! Деревня была, точно, недалеко, хотя и не так близко, как Говорил Влас. Поднявшись на гору, нищие[62] увидали вдалеке, на дне долины, соломенные крышки избушек. Они ускорили шаг. Пришли они, однако ж, к цели своей не так скоро, как думали: их снова задержал Миша. Тяжелое ли подыманье в гору замучило мальчика, или уж так, крепко очень, заела его болезнь, но только едва поднялись они на гору, он зашатался и упал на дорогу.

– Стой! стой! – неистово закричал Фуфаев. – Эх! ах!.. эка напасть!.. да что ж это, право?.. эх, нелегкая тебя побери, право!.. вставай, не то брошу!

– Дедушка… – слабым, едва внятным голосом проговорил Миша, приподымая голову и возводя потускневшие умоляющие глаза на слепого, – де-ду-ш-ка!..

– Дедушка! – закричал, что было мочи, Петя, бросаясь к Фуфаеву и обхватывая его руками, – дедушка!..

Он не мог договорить и вдруг громко, отчаянно зарыдал.