Перешагни бездну

Но почему-то её взгляд наталкивался на иссушенное лицо Кривого Курширмата. Его синяя, повязанная по-турецки чалма сползла на нос. Пытливый зрачок единственного глаза уставился на Монику и даже вроде подмигивал успокоительно. Девушка не боялась басмача, но не доверяла ему. Когда он на горном пере­вале перехватил её, бежавшую от Кумырбека, он повел себя с ней как с почетной пленницей, уважительно. Она была всецело в его власти. Но в его обращении с ней проглядывало даже нечто по­добострастное.  Он  ни  разу   не  позволил   ни  одной   вольности. Словом, ему, залезшему по уши в гниль и грязь, доставляло удовольствие разыгрывать из себя благородного покровителя. Моника немогла знать, что здесь не было и намека на благородство или великодушие,  но ей не   пришлось ни разу пожаловаться на Курширмата. Он сделал всё, чтобы провезти её в безопасности и с удобствами   через   страну,   кишевшую   воинственными,   враждующими  меж собой племенами. И он  вез её как дочь эмира через горы и перевалы  Дардистана в  Пешавер  и сдал с  рук  на   р стеру Эбеиезеру Гиппу и мисс Гвендолен-экономке.

Но Курширмат так и не смог добиться доверия Моники. Сейчас, сколько он   ни   старался, но   не смог задержать   на себе её взгляд. Моника продолжала искать другого. И она нашла совсем близко от себя  белую  чалму,  бронзовый  лоб,  карие  уверенные глаза и ассиро-вавилонскую бороду   Сахиба Джеляла.   Вот он-то и внушал ей веру в свои силы. Она не знала, почему. С той поры, как он появился в   Ханабаде в   Северном   Афганистане, куда её привёз   из   Чуян-тепа   через   границу   страховидный   Курширмзт, Моника сразу почему-то успокоилась. А ведь Сахиб Джелял всег­да почтительно держался в стороне.

Но он сделал одно дело, которое преисполнило девушку иск­ренней благодарностью. Он проник в охраняемый басмачами Курширмата караван-сарай и привел с собой двух крепких крас­нощеких горянок и объяснил:

— Вот Джиран,  вот Замбарак, девушки с Памира.  Они,  Моника-ой, поедут с вами. Там, где вы, там и они, до тех пор, пока мы  вас  не  выручим. — И  совсем  тихо добавил: — А  меня  вы  не знаете. Я путешественник, здесь проездом.  И обо мне ни слова.

Он вышел, не сказав больше ничего.

Девушки были ваханками. Они плохо понимали по-узбекски и по-таджикски, но оказались душевными подругами. Их ждала участь невольниц или, в лучшем случае, наложниц в гареме Жи­вого Бога. Но они не унывали. Да и кто знает, что лучше — пасти коз и прожить жизнь среди камней, рожая и хороня детей, или нежиться на шелковых одеялах во дворце Хасанабад. Ваханкн дрожали от любопытства и боготворили Монику-ой, о которой им сказали, что она настоящая царская дочь. Их, конечно, удив­ляло, что Моника замкнута и раздражительна, что она недоволь­на судьбой и капризничает. Но такой и надлежит быть принцессе.

Девушки из Вахана Джиран и Замбарак стояли тут, тоже на­рядные, насурмленные, зеленые от ужаса, рядом с Моникой, но они знали свое место и потому старались не лезть вперед и лишь почтительно оправляли что-то в наряде своей обожаемой Моники. И они, и все пришедшие с дарами на поклон не разглядели толком Живого Бога, когда он, под тихие звуки сазов, зазвучавших откуда-то из-под высоких карнизов, вступил в зал, сопровож­даемый вооруженными саблями наголо кавасами в высоченных тюрбанах. Верные мюриды шли толпой, и Ага Хан, невысокий, с невзрачным лицом человечек, почти затерялся среди них.

Все паломники в зале пали ниц, кроме Моники. Её пронизал стыд.Она боялась привлечь к себе внимание и лишь покрепче за­куталась в прозрачные шали.

К тому же ей захотелось смеяться. На неё напал хохотун при виде Живого Бога, и она, неприлично прыснув в руку, отчаянно сдерживала смех и все более краснела. Живой Бог! Боже ты мой! Да старичок, чуянтепинский чайханщик Кадыр-бобо, вечно во­ровато поглядывающий из-за помятого, прозеленевшего самовара и отпускающий вольные шуточки прибегающим за осьмушкой чая девушкам, гораздо внушительнее и представительнее заморыша Живого Бога.

Не прониклась Моника почтением к Ага Хану и тогда, когда громовой голос провозгласил:

— Я  был, я есть.  И  нет мне конца.  Я — отражение мирового разума.   Я — «натик» — совершенство!   Я — пророк  говорящий!   Я выше Моисея, выше Иисуса, выше Мухаммеда! Я господствую над всеми тварями и делами! Все смертные — под тенью моего «я»!

Эхом отдавались в вышине зала слова, многократно повто­рялись.

Посланцы исмаилитов слушали, но не вникали в смысл слов.