Перешагни бездну

В практике своей работы, многолетней, очень сложной и не всег­да чистой, мистеру Эбенезеру Гиппу доводилось выполнять само­му неблаговидные задания Лондона. И он выполнял их точно и беспрекословно. Порой специфические «азиатские» приемы и способы, грязные, жестокие, вызывали в нем даже брезгли­вость, но он служил по принципу — «цель оправдывает средст­ва» — и до угрызений совести никогда дело не доходило. И все же его задевали сейчас хладнокровие, бесчувственность мисс Гвендолен. Он знал, что у неё отнюдь не рыбья кровь, что она умеет быть и нежной, и душевной, и даже страстной. Он поражался умению её, если так можно выразиться, полностью перевоплощать­ся. Вероятно, таким характером обладали матроны древнего Рима, которые могли, еще не остыв от объятий возлюбленного, любовать­ся его муками или после жестоких зрелищ Колизея нежничать с гладиатором среди роз в своей вилле.

Такие мысли раньше не приходили в голову мистеру Эбене­зеру. И он испугался: неужели золото кос Моники и наивные ку­кольные глазки могли провести борозду в его сердце. И еще больше напугало его: эта узбекская  крестьянка  сделала   его сентиментальным. Никогда нельзя поддаваться слабостям. Нервно про­бежали его пальцы по бортам суконного сюртука, проверяя, все ли пуговицы застегнуты и не сдвинулся ли хоть на йоту его гал­стук бабочкой на твердом целлулоидовом воротничке, подпираю­щем довольно-таки больно его желтую, продубленную тропическим солнцем и лихорадкой шею.

Тем временем мисс Гвендолен собственническим взглядом изу­чала лицо, платье, фигуру, туфли Моники и, поджав губы, раз­мышляла. Взгляд англичанки делался все тяжелее и тяжелее. Он не сулил хорошего.

—  Вы знаете, Эбенезер,— наконец проговорила она без всяко­го выражения,— эксперимент удался.

—  Очень удался,— оживился мистер Эбенезер.

—  Слишком удался! И теперь, если... если им она не понравит­ся...— мисс Гвендолен думала вслух.— Она стала слишком умной и знает слишком много. Она вырвалась из рук своих создателей и... Она... то самое чудовище, помните, Эбенезер, в том романе... «Франкештейн»...

—  Не помню.— Мистер Эбенезер вообще не читал романов.

—  И напрасно. Роман Мери Шелли. Ученый становится жерт­вой   своего   собственного   создания — человекоподобного   чудови­ща... Наша Моника — дитя... высосала грудь матери и укусила... Или мы перестарались. Или она оказалась чересчур способной. Нам её не простят. Да не смотри, девочка, на меня так... Ещё ни­чего не решено. Но если господа из Лиги Наций вздумают и даль­ше упрямиться, нам  поставят в вину  многое.  Они ведь на  себя ничего не возьмут. Всё свалят на нас. И на неё... Ну, не смотри так... Никто тебя не съест... пока... И  потом есть еще Ага  Хан... Он еще не утратил вкуса к девственницам с розовой кожей. Или найдется какой-нибудь шейх с золотой мошной.

— Я не рабыня, чтобы вы говорили обо мне так...

ЙОГ

                                                              Я грешил против тебя, я убегал от тебя.

                                                             Сегодня я пришел к тебе, умоляя тебя и

                                                             ища пристанища.

                                                                                Фередэддин Аттар

Странные заявлялись визитеры. И без конца. Там, где мёд, там и мухи. Но самый странный пришел поздно вечером, когда и визиты наносить не принято. Он не скрывал, что предпочитает сумерки и совсем не хочет, чтобы его видели днем на беломрамор­ной лестнице отеля «Сплэндид».

Даже на видавшего виды портье он произвел впечатление. Чу­довищных размеров голубовато-серый тюрбан делал посетителя высоким и важным, внушительным и представительным. Длин­ный облегающий камзол, белые бязевые панталоны в трубочку, туфли с загнутыми вверх носками, подбритая напрямую бород­ка—всем своим несколько маскарадным обличием визитер, види­мо, старался подчеркнуть, что он из южных стран, вернее всего из Индии. Но он не дрожал от швейцарской сырости, держался горделиво, животом вперед, и высокомерно, храня на лице брезгливую гримасу безразличия. Чёрные невидящие глаза меж при­пухлых век пронизывали собеседника насквозь и не отражали ни­чего, что видели. Из груди доносились глухие звуки, мало похо­дившие на членораздельную речь.

Визитера проводили в гостиную. Прогудев неразборчиво своё имя, он уселся, но не на кушетку, а прямо на ковер, по-турецки, поджав под себя ножки-коротыш-ки, и замер. Он спокойно сидел и ждал, не подняв головы, не повернувшись, когда в комнату грузно вбежал мистер Эбенезер. Он явно нервничал:

—  В чем дело? Кто такой? Почему впустили! Всякие тут чер­нокожие! Чего надо?

У себя в Пешавере и вообще в Индии мистер Эбенезер не по­зволил бы себе разговаривать так грубо даже со своим конюхом-саисом. Там надо поддерживать миф о белом господине, строгом, жестком, но справедливом, снисходительном.

Едва заметным кивком тюрбана визитер адресовал мистера Эбенезера к коридорному, вытянувшемуся у дверей с серебряным подносом в руках.

—  Что ещё? — заревел мистер Эбенезер.— Визитная карточка? У проклятого туземца визитная карточка?

Пришлось все же взглянуть на визитную карточку.