Перешагни бездну

Снова скрипнула дверь, тоскливо, нудно. В михманхану прыг­нула по-кошачьи — трудно подобрать другое слово — молоденькая женщина, похожая на девочку. Длинные косы-змея небрежно струились меж блесток ожерелий на груди. Волосы венчала ска­зочная диадема... Вообще женщина походила во всем на пери из сказки, если бы не грубоватость черт вообще-то приятного и да­же красивого лица.-

Раздался её проникновенный хрипловатый голос:

—   Вороны! Воронье собирается на падаль.

—  А-а! Рсзван,— сухо сказал Бадма.—Вот и причина болез­ни вашей, господин эмир. Тебе, Резван, сюда нельзя.

Глаза бадахшанки потемнели от злобы. «У неё во взгляде си­ла, — мысленно усмехнулся доктор, — жуть берёт, когда она смот­рит. Алимхана она взяла не красотой, а змеиным взглядом».

Звеня ожерельями, Резван метнулась к ложу и тонкими, в кольцах, пальчиками повернула за бороду голову эмира лицом к себе.

—  Жив? — И в её голосе зазвучала хрипотца, пробуждающая в человеке низменные инстинкты.  Резван  усмехнулась.— Неужто мой птенчик распорядился насчет савана? Рановато!  Говорила я тебе — меньше прыти! Вот до чего допрыгался.

Она небрежно похлопывала ладонями по одутловатым щекам Алимхана и щекотала ему жирные складки шеи.

Произошло чудо. Больной вдруг сел на ложе и, не обращая ни на кого внимания, обнял тонкую талию наложницы. Он всхли­пывал и бормотал:

—  Моя бесценная! Моя сладенькая!

Змеиным движением Резван высвободилась из объятий и от­странилась.

—  Где бумажки? — спросила    она строго.— Ты    подписал бу­мажки?

— Да, моя сладенькая... — Он всё тянулся к ней.

—  Довольно на сегодня! Бумаги! Дай бумаги!

—  Бесценная! — ныл  Алимхан,  покачиваясь  на  постели  всем своим обрюзгшим   телом.   Рот его   перекосился, с оттопыренной губы тянулась слюна.

Тогда вмешался Бадма.

— Уходи, Резван!                                                          

—  Молчи, ворон! Я здесь по праву постели.— И она показала Бадме язык.   Повернувшись   к эмиру, прильнула к нему всем те­лом и простонала, словно в приступе страсти:

— Где, птенчик мой?

С визгом торжества Резван вытащила из-под подушки листки пергаментной бумаги, небрежно опрокинула Алимхана на одеяло и вскочила. Она поднесла бумаги к глазам, а затем с неподража­емой грацией подсунула к носу Бадмы.

—  Нате, смотрите! Вот подписи моего цыпленочка, вот малая печать, вот большая нечать государства! Bот тут и тут!

—  Что ты говоришь, Резваи? — мрачно надвинулся Саавб Джслял. Правду говорят: женщина свяжет мужчину в три узда, а на своем поставит.

Потом Сахиб Джелял всегда стыдился своего поступка, но сей­час вопреки воспитанию, вопреки своим обычаям он схватил Резван за запястье и попытался высвободить пергамент.

—  Больно!

И она вцепилась зубами в его руку, коричневую от загара и горных ветров.

От неожиданности Сахиб Джелял выаустил запястье. «Так одного мгновения достаточно, чтобы решилась судьба народов»,— сказал он позже.

А молодая женщина в сверкания, звоне и сиянии ожерелий уже стояла в дверях.

—  На колени, рабы! Вот она, царица гор. Это — я.

Ликуя, Резван потрясла грамотой с подвешенными на шнурках восковыми печатями. Тут же она подняла второй, пергамент с та­кими же печатями.

—  А что я, хуже госпожи Бош-хатын? Пусть подохнет крыса теперь. Пусть ползает жирная на четвереньках и лижет пыль мо­их следов. Я наследница моего птенчика. Наследница земель, стад, золота. Наследница? Богатая я!

Дверь скрипнула на ржавых петлях, и шуршащая шелками, бренчащая серебром и золотом ожерелий, сияющая бездонным л глазами воинственная бадахшапка исчезла, заставив трех мужчин «раскрыть рот изумления». «Всесильна власть сластолюбия и мелких страстишек».

В рассуждениях Бадмы сказывалось влияние Тибета с его мо­нотонным жизненным укладом, тягучей философией, пренебре­жением к земному, с отрешением от земных радостен и в первую очередь от женской любви. Женщина — нечистое, ничтожное, грязное существо, бесправное во всем. Она лишь служанка и утеха мужчине, но никак не может влиять на его поступки.

—  Ласки женщины для вас яд змеи, — сказал    Бадма вслух, глядя с отвращением на посиневшее лицо Алимхапа. — Напомню вам: вы болеете глазами от жен-щин, вы слишком много созерца­ли женскую плоть. И в Тибете, и в Китае, и в аравийских странах знают, что может произойти от такой привычки.

—  Нет! Нет! — вдруг оживился Алимхан. Вопль его заставил Сахиба Джелала  вздрогнуть. Так был  неправдоподобен переход от полной расслабленности   и бессилия к бурным проявлениям чувств. Эмир подпрыгивал на груде одеял. Лицо его угрожающе потемнело. — О, нет, нет!.. Только не это...

—  Вот видите, вы  нарушаете предписание величайших  меди­ков Запада и  Востока, — хладнокровно проговорил   Бадма.— Ус­покойтесь. Вам нельзя возбуждаться.

—  Тысяча червонцев!..    Только    вылечи    меня, ты, тибетский колдун... Лечи!.. Засыплю выше головы золотом... Лечи! Не жалей лекарств... Золото... мира... Я…

—  У власти золота тоже есть предел... Золото бессильно гам, где бессильна    медицина. Иначе все богачи жили бы вечно...

—  Спаси мне глаза, и я... — в ужасе лопотал Алимхан. Осто­рожно касаясь кончиками крашенных хной пальцев дряблых век.