Перешагни бездну

                                               Вообразил ты, что червей топчешь ногами,

                                               а сам червяком копошишься в глине.

                                                                           Камил Абдаллах

На Джалалабадской дороге всегда тесно. Бредут нескончаемой вереницей верблюды, серо-желтые, похожие на придорожные хол­мы. Размеренно шагают кочевники, в тюрбанах столь же белых, как снежные вершины гор. Семенят точеными копытцами ослы, снисходительно таща на себе патанских мамаш с их многочислен­ными чадами. Сквозь толчею пешеходов пробираются автомобили, отчаянно гудя клаксонами и вызывая ярость скачущих на гладких, с шелковистым отливом конях надменных всадников, очевидно, вождей племени или вельмож.

А тут еще в дорожную сутолоку вламывается с режущими пронзительными звуками карнаев и сурнаев толпа неистовых, ни­щенски одетых дервишей, прыгающих, кривляющихся, трясущих­ся, вопящих...

Теснясь, они облепили мотающийся вверх-вниз и во все сторо­ны золототканой бухарской парчи тахтараван, подобие пышного индийского паланкина. Громоздкий тахтараван тяжел. Колышется он на плечах обнаженных до пояса силачей. Им трудно, пот льется по лбу и щекам. Толпа напирает, носильщики изрыгают проклятия и еще умудряются ловко пнуть ногой замешкавшегося оборванца.

Тогда тахтараван нелепо подпрыгивает над головами людей  из-за задернутых парчовых занавесок раздается гортанный воз­глас: «Избавит... бог от беды... нас!» И все нищие, прокаженные, ободранцы, встречные кочевники, просто прохожие подхватывают святые слова и, воздев руки к синеве неба, молитвенно проводят по щекам и бородам ладонями.

В парчовом тахтараване несут обездоленного царственного изгнанника, волею пророка Мухаммеда скитальца и божьего пу­тешественника к святым местам. Сочувствуют и соболезнуют быв­шему властителю, еще не поняв толком, что и к чему, проходя­щие важно и гордо кочевники — верблюжатники. А огненноглазые красавицы – пуштунки, ритмично встряхиваемые своими ослика­ми, расчувствовавшись, тихонько пускают слезу и принимаются шлепать облепивших их гроздьями своих сынков и дочек в нази­дание, чтобы не гневили аллаха и не навлекали на свои головы его возмущения.

Оборванцы и нищие обступают тахтараван.

Хилый старичок, очевидно, главный среди оборванцев, при­нимается ловко орудовать длинным посохом с богатой инкрустаци­ей и, жестоко колотя всех по головам и спинам, расчищает в тол­пе путь все так же дудящим в свои инструменты музыкантам и влекущим   на   своих  плечах  тяжесть  тахтаравана   носильщикам.

С шумом кортеж эмира выбирается из дорожной сутолоки к вы­соченным бухарского вида воротам.

Еще несутся вслед проклятия благородного патана, с кото­рого главный оборванец сшиб ударом посоха белоснежный, по­добный горе, тюрбан, а тахтараван уже несут по аллее высоких тополей. Они толстоствольны и тенисты, и по ним видно, что много лет прошло уже со времени бегства Сеида Мир Алимхана из Бу­хары. В тот год, обосновавшись на чужбине, эмир повелел тайком привезти из-за Аму-Дарьи тополевые саженцы и высадить их в чу­жую землю, дабы они напоминали о стране предков. Но мог ли думать тогда Сеид Алимхан, что на его глазах тощенькие, слабые прутики вымахают в могучие деревья, кроны которых сомкнутся над дорожкой аллеи. Или, быть может, тополя растут чересчур быстро? Или... действительно прошло так много лет.

Прошло на самом деле немало лет. Сеид Алимхан опустил но­гу из тахтаравана на землю. В колене остро кольнуло. Боль от­далась в поясницу. От яркого света, хлынувшего снаружи, в глазах замельтешило. Да, сколько лет прошло. Тогда, в роковой 1920 год, год падения Бухары, Сеид Алимхан чувствовал себя совсем мо­лодым, сильным, неистовым в страстях.

Изгнание сказалось... Не одни тополя растут. Растут и годы и недуги. Стараясь не кряхтеть и не морщиться, эмир величественно поднимается на покрытое ковром глиняное возвышение и усажи­вается лицом к Каабе на тронное кресло — старинное, обитое сук­ном, поточенным молью, с облупленными ножкамд. Мельтешение в глазах рассеивается, и эмир смотрит через головы оборванцев на водную гладь водоема.

Красивый хауз. Берега его зеленеют свежим дерном. По углам высятся круглые шапки привитого карагача — «саада», совсем как в родной Бухаре. Проклятие! Карагачи растут во много раз мед­леннее тополей, но и они, посаженные в тот же год, безобразно выросла и дают уже густую тень.

Безобразно? Нет, они прекрасно принялись здесь, на чужой почве, в чужой стороне. Радоваться бы надо эмиру, такому за­ядлому садовнику. Но гнев поднимается к горлу. Сколько лет прошло! Сколько лет изгнания, а чернь все еще хозяйничает в священной вотчине мангытов, в Бухаре... благородной Бухаре!

А он, властелин, сидит здесь, слабый, больной и... бессильный. Нет, в нем сил много, бесконечно много. О том пусть скажут оби­тательницы его гарема. И эмир самодовольно поджимает губы. Бессилен он лишь что-либо сделать со своими непокорными под­данными. И вот уже много лет.