Пересменок. Повесть о советскком детстве

А тетя Шура подпевает и указывает места, по которым надо пройтись еще разок.

В «зале» повсюду разложены и развешены кружевные салфетки, дорожки и полотенца, а на стулья надеты серые льняные чехлы. Когда я по малолетству норовил забраться на сиденья с ногами, меня строго одергивали:

— Нельзя!

— Почему?

— Чехлы казенные.

Я не понимал тогда, что значит «казенные», но сразу слезал со стула, так как из сказок знал, что такое «казнь». Все подоконники у Черугиных заняты горшками с цветами, а в дальнем углу в кадке растет высоченный фикус, доставая острием макушки почти до лепного потолка, будто новогодняя елка.

— Юрочка, съешь скорей слойку! — Хозяйка кивнула на блюдо со сдобными плюшками, усыпанными сахарной пудрой. — Свежие. В обед спекла.

Тетя Шура раньше работала на конвейере в цеху у Лиды и перетрудила на производстве руку, поэтому ей дали инвалидность и рекомендовали покой, она к советам врачей отнеслась так серьезно, что с тех пор днями лежит в постели, поднимаясь лишь для того, чтобы дойти до гастронома и приготовить еду — а стряпает она очень вкусно, особенно хороши пироги с капустой и холодец со свиными ушками. В общежитии ее «постельный образ жизни» не одобряют и ворчат: мол, Шурка-то совсем со своей больной рукой барыней заделалась, а Николай Никифорович при ней теперь как слуга: принеси-подай! Не знаю, не знаю, но возлежит на перине она в самом деле очень величественно, как царица, а дядя Коля, слушая ее поручения, почтительно кивает, повторяя: «Не волнуйся, Александра Ивановна, воплощу!»

— Как рука? — спросил я, осторожно взяв мягкую плюшку.

— Мозжит и немеет, — с глубоким уважением к своему заболеванию ответила она. — Наверное, в санаторий пошлют...

— Цыган у вас теперь?

— Спит. — Тетя Шура показала здоровой рукой на шкаф, там, наверху, свернувшись клубком, спал кот, похожий на зимнюю шапку. — С утра дрыхнет. К дождю. Да и локоть ноет. Ильинична сказывала, ты в лагерях был?

— Да, — кивнул я, жуя сдобу.

— Как там?

— Котлован под бассейн вырыли.

— Опасное дело. С водой шутки плохи. У нас на Оке столько народу потопло. Жуть!

В комнату вошел бодрый после вечерних упражнений дядя Коля, накапал жене в рюмочку мятного лекарства и предложил мне партию в шашки, но я отказался, так как он всегда очень долго думает над ходами и страшно огорчается, проиграв.

— Слышали, маршал Рокоссовский умер!

— Да, великий был человек! Помню, вышли мы к Ломже, построили наш батальон перед штурмом. Пятьдесят танков — броня к броне...

— Николай Никифорович, поставил бы лучше чайник, чем болтать! — строго попросила тетя Шура.

— Потом тебе дорасскажу. Поужинаешь с нами?

— Спасибо, мы уже...

— Листочки взял?

— Нет еще...

На буфете среди прочих фаянсовых фигурок, как в лесу, сурово озирался бородатый Иван Сусанин с топором, заткнутым за алый кушак. Ого! Целых три Героя Советского Союза в мою коллекцию: Рубен Ибаррури, Леопольд Некрасов и Виктор Вагин...

— Спасибо, дядя Коля! — Дожевывая плюшку, я поспешил к двери.

— А Витя-то в нашей бригаде воевал... — прерывисто проговорил Черугин. — Сгорел в танке... Беги, беги, потом дорасскажу...

На улице стемнело. Зажглись фонари. Засветились, будто аквариумы, окна в домах. Зеленые кроны тополей почернели, но небо над крышами еще не померкло, на розовом фоне отчетливо вырисовываются антенны: те, что для радио, похожи на метлы, поставленные торчком, а те, что для телевизоров, напоминают букву «Т». Воздух по-вечернему сгустился, острее стали запахи — тополиной горечи и подгоревшей гречневой каши. Лида говорит, главного технолога пищекомбината посадить надо за ротозейство!

Наш двор обнесен старинной кирпичной стеной, мы его делим с заводской столовой. Слева, за выступом парадного входа, под «грибком», мужики стучат в домино, слышны мощные удары костяшками по столу и прибаутки вроде: «Тише, Дуся, я дуплюся!» Сумерки не помеха, игроки зажгли, повернув в патроне, лампочку, теперь по домам их может разогнать только объединенное возмущение сразу нескольких рассерженных жен.

Огромные, как в рыцарском замке, железные ворота, висящие на мощных скрипучих петлях и отделяющие двор от улицы, уже закрыты на длинный засов: наш сторож дядя Гриша постарался. Я вышел на улицу через калитку, тоже железную и тоже с засовом, но поменьше. Она вмурована в стену, такую толстую, что в проеме можно переждать самый сильный ливень. Наш Рыкунов переулок, упирающийся одним концом в темно-красную кирпичную стену Казанки, а другим — в Бакунинскую улицу, уже пуст: ни одной машины. Рабочий день давно кончился — грузовики разъехались по гаражам. Даже «Победы» Фомина на пустыре не видно, тоже, наверное, укатил в отпуск — на море или в деревню.