Перестрелка. Год девяносто первый

Ведь и советское общество действительно серьёзно болело смертельной болезнью американомании и западничества. Причём болезнь эта развивалась давно. Он вспомнил, как однажды знакомый студент предложил приобрести какие-то зарубежные джинсы. Теремрин поинтересовался, для чего они? «Ну как же, – ответил тот, – вы ж в санаторий едете… Будете неотразимы!». «Это из-за джинсов что ли? – с иронией переспросил Теремрин. – Я думал, что мужские достоинства заключаются не в самих джинсах, а в том, что под ними. И сколько же они стоят?». «Ну, для вас – стольник»! «Да нет, спасибо, я как-нибудь в советских за десятку того же, а может и большего успеха добьюсь, чем современные недо- (он вовремя поправился) недомужчинки». Студент даже не обиделся, точнее нет, он обиделся, но лишь на то, что не оценили – «джинсы по дешёвке», с руками не оторвали.

Вспомнилось всё это непрерывное ханжество, выставление напоказ всего заграничного, бахвальство всякими магнитофонами, «видаками» и прочей дрянью, заслоняющей своё – отечественное.

А по радио тараторили о том, как у «белого дома» новоиспеченный революционер лез на танк, чтобы продолжить традицию любителя броневиков. Вспомнилась загадка в «Мурзилке». «Это что за большевик там залез на броневик? Он большую кепку носит, букву «Р» не произносит». И ответ в перевёрнутом виде: «Ленин». Ох уж и досталось тогда редактору «Мурзилки». Закатали в дурдом. И тут же родилась аналогия: «Это что же за мутант там вскарабкался на танк? Кепки он большой не носит, но от страха он поносит!»

А техника уходила из Москвы. Значит, прав был отец, говоря, что всё это провокация, и теперь начнётся расправа над теми, кто поверил в желание Язова и компании вернуть социализм со всеми его ценностями.

«Н-да, это ж нужно было принять за чистую монету такую глупость. Язов – ставленник и подручный первого антисоветчика Яковлева, завербованного, как все говорили, ЦРУ ещё в 50-е годы, будет выступать за то, против чего боролся его патрон?».

На душе было мерзко, мерзко оттого ещё, что ни он, полковник Теремрин, ни его друзья и однокашники не сделали ничего для того, чтобы предотвратить всё это.

Собственно, что они могли сделать? Даже всесильный КГБ и то был отодвинут в сторону, и ходила шутка, что при Горбачёве гораздо опаснее быть чекистом, нежели американским или английским шпионом.

Что вообще могло сделать офицерство, как и обычно разобщённое и не имевшее какого-то единого общественного центра? Видно, сильные мира сего побаивались офицеров. Опасались, как бы офицерство не выступило против них? Но этого никогда бы не случилось. Офицерство воспитывалось в преданности Отечеству, в преданности самой справедливой, как учили, советской власти. Тем более, она в любом случае была справедливее, нежели любая власть денежного мешка, власть бандюг, повсеместно показывающая своё мурло из-за спины так называемых демократических преобразований.

Теремрин подумал о том, что и он в какой-то мере виноват во всём происходящем – как удобно спрятаться за невозможность и бессмысленность участия в событиях. А что он и его поколение сделали, чтобы всего этого не произошло?

Стало совершенно ясно, что их специально разобщали, дробили, не давали создавать никаких общественных организаций, кроме партийных, даже препятствовали организации суворовских и нахимовских клубов и сообществ, разъединяли именно для того, чтобы они не могли организованно выступить вовсе не против существующего строя, а именно за этот строй.

Так постепенно зрел заговор против СССР и так постепенно готовилось обеспечение этого заговора.

Прикинув, что по времени дочь с внуком уже должны быть в доме отдыха, Рославлев сказал водителю, который так и не понял цели их странной поездки по вечерней Москве:

– Ну а теперь домой.

Он вышел из машины у самого подъезда, поблагодарив водителя.

Тот спросил?

– До завтра, Григорий Александрович? Завтра, как всегда, к восьми ноль-ноль?

Он поинтересовался так, на всякий случай, но Рославлев посмотрел на него как-то странно, подумав: «Как всегда? Завтра уже ничего не будет как всегда… Впрочем, прежде всего неведомо, буду ли я?».

Тем не менее, ответил:

– Да, да, конечно. Как обычно.

И пошёл в подъезд, несколько сутулясь и невесело думая о том, как Алёна прочтёт в газетах или услышит по телевидению сообщение о самоубийстве ещё одного генерала, близкого к путчистам. А впрочем, могут в средствах массовой информации и не сообщить – ведь не так заметен, как Ахромеев или Пуго.

Рославлев постоял в вестибюле, возле лифта, потом, подумав, спустился по ступенькам к чёрному ходу и вышел во внутренний дворик, решив дождаться там Петровича, чтобы узнать о результатах поездки и быть спокойным за дочь и внука. По телефону об этом говорить не стоило. Он сел на лавочку в уже опустевшем в этот час скверике с таким расчётом, чтобы видеть то место, где обычно ставил свою машину Петрович.

«Поговорю с ним, а уж потом пойду домой», – решил он, чувствуя, как не хочется ему возвращаться в свою квартиру, ставшую сегодня столь опасной.