Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Парадокс русской истории состоит в том, что советскую систему и заодно СССР разрушили люди, все наши Гавриилы Поповы, Юрии Афанасьевы, Галины Старовойтовы, Леониды Баткины, которые всех этих слов – «духовное углубление», «моральное очищение», «покаяние», «сатана» и т. д. – вообще не знали. Вожди нашей антиаппаратной революции были продуктами советской системы, советского образования, они, как убежденные атеисты и марксисты, были не только вне мира христианской морали, но и вне всех традиционных проблем русской духовной культуры. Кто мне не верит, пусть прочтет семисотстраничный катехизис могильщиков советской системы, изданный под названием «Иного не дано» (М., Прогресс, 1988 г.). Никто из тридцати пяти авторов этого сборника, даже писатель Даниил Гранин, не поставил вопрос о покаянии и нравственном очищении. Зато как пафосны в этом сборнике призывы Андрея Нуйкина к коммунистическому самоочищению, призывы чистить себя под Ленина.[82]

Коммунизм у нас погиб и не от религиозного преображения русского народа, и не от полного и окончательного разлада русского человека и русского общества с советской системой, а из-за наивности и легкомысленности его последних вождей, решивших совершить невозможное, то есть соединить ленинско-сталинский социализм со свободой и с совестью. Коммунизм, строго говоря, погиб не от возвращения к высотам культуры, а из-за неизбежной в тоталитарной системе деградации общественной мысли, из-за утраты, как я уже сказал, у российского интеллигента чувства реальности. Можно по-разному относиться к Ленину и к Троцкому. Но они прекрасно понимали, что идеалы рабочей демократии несовместимы с тем обществом, которое они строят, а потому поставили крест на так называемой «рабочей оппозиции» во главе со Шляпниковым. А Горбачев начинает свое «генеральство» в КПСС с возвращения к идеалам рабочей демократии, с возрождения практики выборов директоров.

§ 4. Сохранится ли «русская душа» после уничтожения «русского народа»

Для понимания качественных особенностей нашей контрреволюции, понимания идейных особенностей новой России важно знать, что до конца XIX – начала XX века никто в России не допускал гибели России как государства и общественного организма. Гримасой нынешнего праздника свободы, а он действительно является праздником, по крайней мере для многих, является распространение сомнения в возможность сохранения России. Кстати, после присоединения Крыма к России в марте 2014 года, несмотря на волны невиданного в последние полвека русского патриотизма, на самом деле вера в возможность сохранения России падает. Мне думается, что этот инстинктивный страх уже окончательно и навсегда потерять Россию как раз и стоит за нынешней истерикой от патриотизма.

В середине нулевых я прочитал десятки открытых лекций в молодежных аудиториях, по преимуществу студенческих. Поражает, что даже патриотическая, прокремлевская молодежь меня всегда расспрашивала об основании моей веры в будущее России, в то, что она сохранится. В любой открытой студенческой аудитории, и в Томске, и в Туле, и в Ярославле, и, естественно, в Москве, на каждый десяток задаваемых тебе, лектору, вопросов один-два обязательно продиктованы сомнениями в возможности сохранения России и как социума и как независимого государства. «А сохранится ли Россия вообще?»

Кстати, этот вопрос красноречиво свидетельствует о духовных итогах реформ, и политических, и экономических, последовавших после 1991 года, после распада СССР. Поразительно, но даже в годы сталинских репрессий русские люди не разуверились в будущем своей страны. Мое сознание является не столько копией сознания моих родителей, сколько копией сознания моих дедушек и бабушек и их друзей. Для всех них, за исключением чекиста деда Дзегузе, отца моего отца, СССР был «совдепией», революция, гражданская война – «временем голодного кошмара», а эпоха коллективизации – временами «собаки Сталина». Но при всем при этом у этих людей, даже у друзей отца моей матери, деда Ципко, наших соседей, героя Порт-Артура полковника Голембиовского и статского советника Кашина, – для которых революция оказалась катастрофой, и выжили они благодаря чуду, – даже у них, как я хорошо помню, не было никаких сомнений в будущем страны, их России. Все их ожидания будущего сводились к ожиданию смерти «собаки Сталина». Я уже не говорю о том, что не было никаких сомнений в будущем страны у брата моей мамы, инвалида войны Виталия и у его многочисленных друзей-фронтовиков, комсомольцев 30-х.