Пересуды

Вот к чему в это скорбное время хочу я привлечь ваше особое внимание; верьте, друзья, и то, что сейчас кажется банальными сплетнями и невнятными пересудами, освятившись верой, откроет вам свое истинное, глубокое значение.

Он проповедовал перед шестью старыми дамами, сборными классами Учителя Арсена и Ноэлем, чей взор туманился от восторга, а рот был разинут, дабы полнее улавливать слова пастыря.

Рене

Весь день Рене провел в постели. Потом оделся, прошел мимо матери к дверям лавки — не взглянув на нее, не сказав ни слова — и только на тротуаре вздохнул с облегчением. Как мог он тосковать по этой тихой, запуганной, скучной, сонной деревне, по кирпичным фасадам, сомкнувшимся вокруг кладбища, по лишенной крыльев ветряной мельнице и шпилю колокольни, по улицам, освещенным лишь витринами магазинов, набитыми электроприборами, электроникой, унылым скоплением рабских имитаций, удовлетворяющих самым примитивным вкусам!

Он шел по опустевшей деревне. Все сидели по домам, внимая сериалу Canzonissima[59]. В «Глухаре» оказалось два клиента: сапожник Биренс и некто в роговых очках, выбивавший пальцами по стойке бара ритм одному ему слышной музыки и не обративший на Рене никакого внимания.

— Жерар, — сказал Рене.

— Рене. Парень, я уж и не надеялся тебя увидеть. После всего, что тут нарассказывали. А ты неплохо выглядишь.

Очкарик окинул Рене взглядом:

— Если ты считаешь, что он хорошо выглядит, тогда я — Марлон Брандо.

— Минеер Мортелманс[60], — сказал Жерар, — верите ли, в вас иногда проглядывает что-то от Марлона Брандо. Чем тебя угостить, Рене?

— Ничем.

— Хочешь обидеть, а?

— А я могу тебя чем-нибудь угостить? — вступил в разговор сапожник. — Рене, эту историю с моей женой не стоит принимать всерьез. Подумай: когда хозяйка рассчитывает траты, она должна помнить о содержимом своего кошелька, можешь сам убедиться, цены в супермаркете гораздо ниже, чем в вашей лавке.

— У меня нет лавки.

— В лавке твоей матери.

— Мне говорили, что комиссар Блауте бывает здесь.

— Экс, — встрял в разговор очкарик. — Экс-комиссар. Вышел на пенсию до срока, а причины его отставки похоронены подо всеми могильными камнями Западной Фландрии.

— Зачем он тебе? — спросил сапожник.

— А вот зачем. Если он здесь появится, только переступит порог, скажи ему, что я здесь был и предупредил: стоит ему когда-нибудь хоть пальцем…

Рене Катрайссе, молодой человек, закаленный в испытаниях, пошатнулся, но успел ухватиться за музыкальный автомат и закончил:

— …а черные кресты останутся на фасаде нашего дома, чтобы всякий, кто проезжает через Алегем, видел, какая это глухая, отсталая деревня. Эти дурацкие кресты можно оттереть меньше чем за сто тысяч франков. И скажи минееру «Экс», если еще кто-нибудь… когда-нибудь… — С каждым произнесенным словом Рене, казалось, лишался последних сил, голубая пена выступила на губах. — Ладно, — пробормотал он и потащился к двери. Ему жутко хотелось пить.

Но, подавив жажду, он миновал кафе «Уют и комфорт», где в динамиках гремел Вилл Тура…

Он двигался медленно, казалось, у него болят ноги. Пеллагра? Нет, сказал Кэп, симптомы похожи, но это не пеллагра.

…И завершил свой путь в баре «Tricky».

Двое возчиков разгружали у дверей пиво. На него они даже не взглянули.

— Ты, — сказала Камилла. Она захлопнула книгу, встала — стройное, подвижное, как у марионетки, тело, прелестные груди, тоненькая талия. Она поцеловала его в шею, в щеку. Как всегда, здесь звучала музыка из «Мадам Баттерфляй».

— Я никого не жду сегодня. С минеером Кантилльоном занята Неджма и нескоро его отпустит.

Она взяла Рене за руку и повела в свой офис — гостиную с ампирным столом, заваленным стопками книг. Одну, состоявшую из переплетенных в бордовую кожу томов с тисненными золотом заголовками, он узнал: «Le Monde Animal»[61]. Он помнил раскрашенные от руки гравюры, и как она зимними вечерами, медленно и осторожно переворачивая страницы, повторяла: «Не правда ли, мир грандиозен? И прекрасен, как ты». И как он, совсем еще мальчишка, передразнивал ее голландский акцент: «Храндиосен, как тфоя храндиосна пипка».

Камилла спросила:

— Как поживает твоя мать? Ежедневные насмешки соседей, разоренная лавка, загаженный фасад дома, и что дальше? Разбитые камнями окна? Поджог? Занятно, ты вспоминаешь обо мне только когда что-то случается.

Она налила ему геневера. И он почувствовал жжение в спине, словно Камилла поднесла к ней зажигалку.

— Это ведь и тебя задевает, — сказала.

— Ты даже не представляешь себе как.

— Как?

Через четверть часа он заговорил:

— Шарль, мой друг, привез меня сюда. В товарных вагонах, на вертолетах, в кузовах грузовиков, набитых издыхающими свиньями, в фургонах, где перевозили больных, которые штыками и мачете отрубали друг от друга куски. Фургон добирался до больницы, а целых в нем ни одного не оставалось. У каждого блокпоста, на каждой автобусной остановке, на любой станции нас могли отловить. Больше месяца добирались.