Перевал

— Чего стоишь, хлопчик? Тикай, говорю тебе. Тут у забора ручей. Держись его, к Дону выйдешь. Бог даст, спасем твоего дружка. Тикай, тикай!

Дон охладил разгоряченное тело. Степан плыл, стараясь преодолевать течение, чтобы не снесло слишком далеко: ниже Ростова немцы уже форсировали реку. Степан быстро уставал. Он ложился на спину, отдыхал и тогда видел полыхающие пожары в районе вокзала, горящие портовые постройки. Над городом застыло багровое марево.

Сумерки становились все гуще. Степан плыл и плыл, чуть поддаваясь течению, чтобы сохранить силы. Впереди угадывались верхушки тополей Зеленого острова. Пушки уже отсюда не стреляли. Очевидно, артиллеристы ушли. Сейчас остров казался черным. Но отблески ростовских пожарищ выхватывали из темноты деревья и кромку песчаного берега…

Силы таяли, и Степан все медленнее, все с большими усилиями взмахивал руками. Наконец-то он ощутил дно. Цепляясь за скользкие ветки прибрежного ивняка, выбрался из воды и упал ничком на мягкую траву.

Надо отдохнуть, надо хотя бы немного восстановить силы. Ведь он добрался лишь до острова. Степану еще раз придется переплывать Дон — его левый рукав. Он, правда, у́же, но глубже, и течение там быстрее. Чтобы не снесло к немцам, придется крепко побороться с этим течением.

Однажды Степану уже приходилось преодолевать донское течение. Это было за год до начала войны. Они тогда отдыхали летом всей семьей в казачьей станице Кочетовской. Как-то вместе с хозяином, у которого обосновались на жилье, Петром Дерибасом, выехали на лодке. Встали на якорях почти на самом фарватере. Забросили донки, укрепили чаканки — коротенькие удилища из спрессованного камыша. На зорьке клев был отменный. Дерибас таскал чебаков одного за другим. Он каким-то неуловимым чутьем угадывал момент клева, коротким, резким движением дергал леску и вот уже, весь радостно преображенный, маневрируя леской, выводил чебака к лодке. Лещи попадались крупные, сильные. Но Дерибас не пользовался подсаком. Он ловко хватал двумя пальцами рыбу за жабры, и она, ослепительно блеснув на солнце, шлепалась в лодку.

У Степана так не получалось. Он проворонивал начало клева, и осторожный лещ успевал выплевывать наживу. Степан злился, а Дерибас, посмеиваясь, поучал:

— Чебак — рыба хитрая. Стерва, одним словом. Она тебе не какой-то глупый окунь, не хватает пастью абы что. Чебак осторожно смакует червячка-то. Вот тут и подсекай. А ты нахрапом. Не-ет. Он хоть и хитрый, чебак, а и его обхитрить можно, если мозгой шурупить.

Но Степан никак не мог подсечь рыбу и все больше распалялся. Поправив наживку, он с остервенением швырнул удочку. Силу броска не рассчитал, и леска вырвала чаканку из рук.

— Эх, балда, — покачал головой Дерибас. — Прыгай. Жалко удочку-то.

Чаканка, покачиваясь на волнах, все дальше уплывала по течению. Удочку он нагнал быстро. Но за это время ее успело отнести метров на сто. Степан взял в зубы чаканку и поплыл в обратную сторону — против течения к лодке. Лодка казалась близко. Но как Степан ни старался, лодка не приближалась. Он упорно плыл, выбивался из сил, но расстояние до лодки все увеличивалось.

Дерибас, стоя в лодке, махал руками в сторону берега и кричал, не боясь распугать рыбу:

— Наскосяк плыви к берегу! Балда! Наскосяк!

Степан понял, что течения ему не одолеть; успокоившись, стал грести к берегу. Его тогда отнесло далеко. Он берегом прошел выше и по течению добрался до лодки. Дав ему отдышаться, Дерибас протянул дымящуюся папиросу, покачал головой:

— Разве ж Дон одолеешь глупым упрямством? Он хоть и сильный, Дон-то, а и его обхитрить можно, если мозгой, конечно, шурупить.

Глава третья

1

Поток беженцев растянулся на многие километры от Ростова в сторону станицы Цимлянской. Колеса обгонявших этот поток автомобилей поднимали в безветренном, знойном воздухе густую пыль. Она въедалась в потные лица, слепила глаза, от нее перехватывало дыхание.

Дарья Михайловна то и дело останавливалась, снимала с закорок Ванюшку, усаживала его на большой чемодан, перевязанный ремнями. Ванюшка плакал и, растирая кулачками слезы, размазывал грязь по лицу. Дарья Михайловна ничем не могла успокоить внука. Слюнявя платок, она вытирала грязь с его лица, снова усаживала на закорки и, подхватив чемодан, брела за людским потоком. Она проклинала этот тяжелый чемодан и ругала себя за то, что не уложила вещи в узел.

Люди шли, обожженные зноем, молчаливые, объединенные одной бедой и неизвестностью. Они уходили дальше от орудийного грохота, воя бомб, беспощадных пожаров. Они уходили из родного, ставшего страшным, города.