Перевал

Под низким потолком слоился фиолетовый дым. Две благочестивые старушки цедили кофе из маленьких чашечек, а под столом у них дремал черно-белый спаниель, прикрыв морду красивыми широкими ушами. В углу тихо играла радиола марки «Телефункен». Знакомая мелодии из кинофильма «Петер» вернула Клауса в довоенное время.

Клаус был словно во сне. Просто уму непостижимо находиться в таком уютном зале, не слышать свиста снарядов, воя бомб!

— А что делать, надо жить, — бубнил рядом чуть захмелевший Фридрих. — Даже в этой проклятой войне надо жить. Что делать, если мы пока не имеем всего, что хотим от этой войны…

До Клауса слова долетали будто издалека. Он недоумевал, почему не знал этого гаштета раньше, хотя от переулка «Анна Мария» гаштет всего в двадцати минутах хода.

Клаус резко поднялся. Что он делает?! В двадцати минутах — «Анна Мария». Там — Диана, сын… Уже поднимаясь по лестнице, Клаус услышал голос шофера:

— Господину обер-лейтенанту захотелось умереть не на фронте, а в Берлине? Не валяйте дурака. Сейчас начнется светопреставление.

Светопреставление началось сразу же, едва Клаус вышел за ограду парка. Черное небо дрожало от все нарастающего зловещего гула, смешанного с пронзительным воем сирен. От горизонта до горизонта лихорадочно метались бледные лучи прожекторов. Лучи рыскали по небу, пока один из них не выхватывал из темной выси крохотную серебристую точку. И тогда прожектора торопливо скрещивались на этой серебристой точке и уже не выпускали ослепленный самолет. И тотчас к этому смертельному перекрестку устремлялись трассирующие очереди зенитных пулеметов. Вокруг беспомощного, словно наколотого на гигантские иглы, самолета вспыхивали дымные шапки от разрывов зенитных снарядов.

А гул все нарастал. И нарастал грохот зенитных орудий и пулеметов. Прожектора продолжали рыскать в поисках нового самолета, но они не в силах были высветлить все небо. Из гудящей мглы летели на город бомбы — англичане бомбили центр Берлина. В районе Тиргартена и Шарлоттенбурга пылали пожары, окрашивая редкие облака в багряный цвет. Дрожали стены домов, трещали лопнувшие стекла, которые не спасали бумажные наклейки…

Клаус шел по Берлину в открытую, не прячась в подворотни, не прижимаясь к стенам домов. Он шел, понимая, что от прямого попадания бомбы не спасут ни подворотни, ни иссеченные горячими осколками стены домов, которые рушатся от взрывной волны. Его вело через этот кромешный ад одно тревожное чувство — не попали бы под эту бомбежку жена и сын.

…Он не мог знать, что Диане эта бомбежка была уже не страшна. Она погибла днем раньше, замешкавшись в вилле «Анна Мария» и не успев добежать до убежища в парке, где обычно пряталась во время воздушной тревоги с сыном и тетушкой Поли.

Клаус почувствовал беду, уже когда бежал по переулку «Анна Мария» к своему дому. Бомба, очевидно, угодила в тыльную часть виллы, потому что фасад не был иссечен осколками. От сильного взрыва широко распластанная крыша сдвинулась на колонны, и они под ее тяжестью подломились. Казалось, вилла упала на колени перед Клаусом и так встречает своего хозяина — насупившись, в чем-то упрекая.

А бункер в парке мог спасти Диану, как спас тетушку Поли и завернутого в пеленки младенца — сына Клауса. Тетушка Поли знала, что Клаус должен приехать на побывку, но она поторопилась похоронить Диану, не дав Клаусу возможности проститься с женой, потому что тело Дианы пришлось собирать по кускам…

Клаус не воспринимал причитания тетушки Поли. Всю ночь он просидел у зеленого холмика под магнолией, где была похоронена Диана. Немного пришел в себя он уже в самолете, который уносил его на Кавказ. В памяти всплывали только отрывки фраз, сказанных старой, потрясенной несчастьем женщиной. Она напрасно убеждала Клауса, что с маленьким Отто ничего не случится. Клаус не мог быть уверен, что тетушка Поли спасет малыша в этом смертельном разгуле войны. Тетушка Поли что-то говорила о своем сыне Германе, от которого получила тайную весточку. Она даже давала читать Клаусу записку от Германа. Из этой записки было ясно, что Герман на свободе. Клаусу запомнились слова: «Я надеюсь скоро увидеть милую родину и тебя, дорогая мама». Выходит, Герман за границей. А Ланге говорил, что Цорн за колючей проволокой. Значит, удается антифашистам вырываться из-за колючей проволоки, значит, верят они в крах фашизма! И еще тетушка Поли постоянно повторяла: «Что делается, господин Клаус! Что делается!» Эти слова особенно врезались в память. И о чем бы ни думал Клаус, его мысли перебивались словами тетушки Поли: «Что делается, господин Клаус! Что делается!!»

Там, куда летит сейчас Клаус, гибнут солдаты в окопах. А перед его глазами стоит утренний притихший Берлин. Город приходит в себя после кошмарной ночи. На целые кварталы вытянулись очереди — женщины, дети и старики, терпеливо ожидающие открытия на короткое время продовольственных магазинов. Эти берлинские картины напоминали Клаусу Ростов, истощенных людей, расчищающих улицы своего города… Везде война…