Перевал

И здесь, в Берлине, тоже гибнут женщины, дети, старики. А те, по чьей воле гибнут люди, надежно укрыты от русских снарядов и пуль, от английских бомб в непробиваемых бункерах и вопят на весь мир о превосходстве арийской расы. Разве у Дианы не такая же арийская кровь, как у Гитлера, Геббельса, Геринга? Почему она, женщина, мать, должна была погибнуть? За что? За нацию? В чем гордость немецкой нации? Этот полицейский майор Ланге похваляется своими успехами, кричит о немецкой гуманности, а дай ему волю — опоясал бы колючей проволокой весь мир вместе с Германией… Отец возмущается тем, что ценнейшие картины Ростовского музея присвоил себе генерал Макензен. Господа Геринг, Кестринг, Розенберг тоже большие любители живописи. Какое отношение могут иметь эти люди к искусству? Искусство есть то, что наполняет душу человека благородством, чувством возвышенного, наполняет непримиримостью к жестокости. Как это все может сочетаться у Геринга и ему подобных?.. Отец — противник жестокости, зверств. Он считает зверства временным явлением, до тех пор неизбежным, пока немцы не одержат победу. Он и его единомышленники не могут или не хотят понять, что облик фашизма не меняется от успехов или неудач на фронте. И не изменится даже в случае немецкой победы. Фашизм есть фашизм. В сущности, все эти люди мало чем отличаются друг от друга. Майор Ланге, Рудольф фон Штауфендорф или полусумасшедший Циммерман — все в один голос кричат о великой миссии нацизма. Лицемеры! Действия «гуманистов» — сторонников Розенберга и сторонников жестокости разнятся лишь в методах. «Либеральные» взгляды Розенберга и всей его компании не что иное, как лицемерие. Для порабощенных народов это еще страшнее. Жестокость майора Ланге и ему подобных порождает ответную жестокость, поднимает людей на борьбу против оккупантов. А «либералы» одурачивают людей. На некоторых, слабых духом, их пропагандистские трюки действуют как гипноз. А по сути своей и «либералы», и сторонники жестокости — детали механизма одной чудовищной машины уничтожения людей, все они в результате стремятся к одной цели — превратить покоренные народы в своих рабов. Они не должны, не имеют права принадлежать к немецкой нации. У всех у них одна нация — фашизм.

3

В штабе дивизии Клауса ждали с нетерпением. Генерал Хофер лично приехал в Краснодар, куда самолет доставил Клауса. Едва Клаус спустился по трапу, как очутился в объятиях тестя.

— Ну что внук? Как Диана?

— Внук жив. Диана погибла, — с трудом вымолвил Клаус.

— Боже мой… Моя дочь! Клаус, как же?

— Во время воздушного налета.

— Моя дочь… — всхлипнул Хофер.

— Берлин регулярна бомбят.

— Моя дочь… — отрешенно повторил генерал Хофер.

Всю дорогу до штаба дивизии Хофер не проронил ни слова. И Клаус не нарушал молчания. У них обоих было одно горе, и не было смысла утешать друг друга. Лишь подъезжая к штабу, Хофер, не глядя на Клауса, проговорил:

— Хоть ты побереги себя. Ведь у нас с тобой мальчик.

— Война есть война.

— Да, черт побери, ты прав… Вам с Штауфендорфом поручено важное задание. Приказ из Берлина. Разыщи Ганса, он тебе все расскажет.

Ганс Штауфендорф сам разыскал Клауса.

В новенькой альпинистской форме, он весь сиял и, было видно, искренне обрадовался приезду Клауса.

— Наконец-то, дружище! А я уж думал, что мне одному придется насладиться славою. Сбылось, Клаус, сбылось! Хватит настоящим горным орлам ползать по земле, подобно ужам. Эльбрус! Нам должен покориться трон господний. А там… Гималаи. И чем черт не шутит — Эверест! У меня, Клаус, даже при одной мысли об этом дух захватывает. А что? Это историческая неизбежность. Германский флаг должен развеваться на самых высочайших вершинах земного шара. Знамя рейха должно реять за облаками. Мы еще махнем с тобой, дружище, на Эверест. Тем русским мальчикам, которые в тридцать восьмом таскали нас в горы, не видать таких вершин. Кстати, как с этим Борисом Севидовым? Ты был в ростовском лазарете?

— Был.

— Не согласился?

Несмотря на то что Клаус ждал этого вопроса, сейчас он растерялся. Сказать правду — навредить Борису Севидову, но и лгать бессмысленно: Гансу совсем нетрудно навести справки.

— Не согласился.

— Генералу Конраду это не понравится. Но для нас с тобой даже к лучшему. Зачем делить славу с каким-то русским? Не зря же мы таскались в эти горы до войны. Теперь махнем на Эльбрус.

— Махнем, Ганс. Может быть, махнем, — рассеянно ответил Клаус.

— Да ты что, в самом деле, словно тебя искупали в уксусе? Открой-ка бар да угости друга из запасов шефа. Нехорошо быть эгоистом. Небось сам там, в Берлине… Ну рассказывай, что там? Как Диана?

— Нет больше Дианы.

— Горе какое! Прости, Клаус. Искренне сочувствую. А как…

— Сын родился. Отто… В честь деда — Отто.