Перевернутая карта палача

Спину пробирала лихорадочная, крупная дрожь.

Ночью, завершив дела с ловлей подарка для Лии, Ул задремал, и тогда щеку погладил ветерок, в ухо шепнулось нечто лиственное, перед приоткрытыми со сна глазами краешком мелькнуло перламутровое видение — словно мотылёк оставил след пыльцы в тумане… Пойди поймай! Не проще, чем прибрать в ладонь падающую звезду: след есть, а звезды уже и нет. И дырки в небе, где место освободилось, не видать. Ул ночью потянулся к чуду — и в ладони ничего не осталось, только ощущение неосторожно разорванной паутины.

Лия лежала в саду, на той же кровати. Она казалась бледнее вчерашнего и кусала губы. Сердитая золотая женщина сменила платье на еще более яркое и навешала новые украшения на запястья, шею… Мать Лии соизволила лично влепить «негоднику» подзатыльник и старательно протёрла руку платком.

— Я жалею, что поддалась на каприз. Ей хуже, — в голосе звенели льдинки. — Отдай, что принёс, и убирайся.

— Вам придется немного подождать, я быстро, — пообещал Ул. Низко поклонился и добавил, упрямо не замечая гнева хозяйки богатого дома. — У меня уговор с другим человеком, с вами уговора нет. Для вас я не стал бы искать птицу. Простите.

— Да ты не паучок, ты тварь ядовитая, — опасно тихо выговорила золотая женщина, глянула на дочь, поджала губы и удалилась за плотную зелень вьющихся стеблей.

Ул огляделся, выбрал место и полез на дерево, попросил подать клетку и сам подвесил. Великан, вот уж кто не был равнодушен — помог, хотя вряд ли хозяйка одобряла его поведение. Затем работники богатого дома приволокли бадью и установили под деревом, в тени. Ул ещё раз оглядел сделанное и остался доволен. Поднял раскрытую ладонь, посвистел. Птаха спорхнула из клетки, в которой ещё ночью были выломаны два прута.

Птаха села на жёрдочку указательного пальца, и Ул плавным движением опустил руку, продолжая посвистывать.

— Мы знакомы давно, с весны, — сказал он, рассматривая птаху при свете дня и заново радуясь, как всё складно получается. Будто он вправду поймал на ладонь перламутр из сна. — Это зорянка. Лия, я пересажу её к тебе. Она не клюётся.

— Она ручная? — Лия порозовела от прилива радости, глаза заблестели.

— Не особенно. В её гнездо лез дикий кот, я прогнал. С тех пор мы не виделись. Птенцы уже улетели, я думал, трудно будет найти её, но мне повезло. Я сказал, что прошу вернуть долг.

— Тебя понимают птицы?

— Нет… то есть не знаю. Не думал. Одна вот поняла. Она, пожалуй, согласна петь тебе. В саду ей будет хорошо. Только не чини клетку, не пробуй удержать зорянку силой. Я почти закончил, — Ул покосился на сердито шуршащие вьюны зелёной загородки. — Лия, послушай внимательно. Даже… Закрой глаза, так правильно. Закрой и слушай. Так… ага… — Ул и сам зажмурился. Помолчал, выравнивая дыхание, и стал выговаривать слова в том ритме, что почудился в ночном ветерке. — Каждый день, пока поёт птаха, станет годом… каждый день, пока цветёт кувшинка, станет радостью… я бы желал дать много… но черпать допустимо лишь то, что есть в колодце… прости, если дар нехорош… его теперь не вернуть, слова сказаны.

Ул пошатнулся, сполз в траву, недоуменно моргая: день погас, тьма пала, и с ней пришла тишина, беспросветная. Сил в паучьем теле не осталось, ощущения жизни тоже. Затем стеклянно зазвенел голосок зорянки — и обморочная, злая тьма стала оседать, как кудель сугроба, из которого солнышко скручивает нитку весенней капели. Свет прибывал, тепло трогало кожу, взламывая лёд усталости. Ул уже понимал, что стоит на четвереньках, часто дыша. Он опирался в траву напряжёнными пальцами, локти дрожали, ходуном ходили. Пот заливал лицо, волосы прилипли ко лбу.

Сердце, запертое в клетке рёбер, — оно тоже птаха, ему на волю хочется, вот и бьётся, болит.

— Сладилось, — не веря себе, выдохнул Ул. — Ухожу. Простите, добрая хозяйка, я не желал вам перечить.

— Откуда бы найдёнышу из нищей деревеньки знать текст «Розы и соловья»? — теперь в голосе золотой женщины был чистый лед, студёный. — Чей ты подсыл?

— Какой такой розы? — без интереса спросил Ул, кое-как разгибаясь и начиная путь по саду, хотя от каждого шага его мотало, прикладывая ко всякому дереву. — Простите… уже иду. Ухожу.

— Читал сам, учил долго?

— Не умею читать. Простите, мне пора. Завтра сенокос, работы много, а я устал. Совсем устал.

— Сколько он запросил, Гоб?

— Сказал, так надо для Лии, более мы ничего не оговаривали, хотя я прямо спросил об оплате, — отозвался великан, поддел Ула под живот и забросил себе на плечо. — Если позволите, я отвезу его обратно. Он взмок и не стоит на ногах. Его колотит так, что и меня малость трясёт. И он совсем холодный.