Перевернутое небо

В этом рассказе было много из того, что я раньше слышал в разных пересказах этого разговора. Но ведь сейчас это было воспоминание спустя 24 года – и уже человека преклонного возраста, который мог что-то не удержать в памяти или сместить. Не было фразы о том, что Пастернак хотел бы говорить со Сталиным о жизни и смерти. Его теперешний пересказ был скорее сосредоточен на их несогласии из-за взаимонепонимания. Таким тогда Пастернаку хотелось вспоминать этот разговор.

Я должен добавить к этому, что как-то раз Пастернак вернулся к своим отношениям с Мандельштамом много позднее, уже после всего с ним самим случившегося после присуждения нобелевской премии. Как-то Борис Леонидович, как обычно, заглянул к нам по окончании своей работы в середине дня, что часто совпадало с нашим обедом.

В этом разговоре Пастернак рассказал, что после воронежской ссылки Мандельштам приезжал к нему в Переделкино. Он старался уверить Пастернака, что тот недооценивает Сталина. На Пастернака он произвел впечатление сумасшедшего.

Но вернусь к тому дню, когда я с Якобсоном приезжал в Переделкино к Пастернаку. Когда мы подходили к его даче, Якобсон сказал, что был только что у Эренбурга. Тот сообщил ему, что присуждение Пастернаку Нобелевской премии – дело, в Стокгольме уже решенное. Но у Пастернака об этом Якобсон не стал говорить.

Спустившись вниз из кабинета, где мы слушали рассказ о разговоре со Сталиным, сели за стол. Предались воспоминаниям. Пастернак продолжил ту начальную часть своего рассказа, только что нами слышанного, где речь шла о том, какие стихи ему нравились в молодости. По его словам, у Петровского – поэта, долго жившего на Дальнем Востоке, – ему казалась удачной строка: “И пел, как пуговица, соловей”.

Он думал, это неожиданное сравнение. А оно на самом деле было обычным: слово “пуговица” было употреблено в диалектном значении: пуговица, пуголка – колокольчик, пришиваемый к одежде (чтобы пугать).

Ничего особенного в этом сравнении не было. Стихи понравились Пастернаку именно потому, что он неправильно их понял. Пастернак посмеивался над ошибкой своей молодости. По поводу своего неприятия многих поэтов он говорил о Ходасевиче и своих несогласиях с ним.

Якобсон рассказывал о том, как он во время Первой мировой войны участвовал в описании обычаев и фольклора Верейского уезда. Он передавал речь полюбившегося ему сказочника. Борис Леонидович слушал как зачарованный. Он вполголоса поделился своим восторгом с Зинаидой Николаевной: “Интересный человек” (я, честно говоря, впервые от него такое слышал – восторгаться чужими речами ему было несвойственно).

Понравившийся Пастернаку рассказ о сказочнике заставил его спросить Якобсона: “А вам никогда не хотелось писать?” После отрицательного ответа они обменялись замечаниями о необходимости самоограничения – в этом они совпадали.

Борис Леонидович посетовал на то, что не смог разыскать оттиски, посланные ему Якобсоном за то время, что они не виделись. Он жаловался на то, что после болезни у него провалы в памяти – не помнит, куда это засунул. Но он сказал, что по получении статьи от Якобсона “просмаковал” примеры, относившиеся к глаголу (думаю, что речь шла о статье Якобсона о шифтерах, которую Якобсон всем нам послал годом раньше). Также ему запомнилась работа о славянском поэтическом тексте в сравнении с родственными традициями.

Якобсон обменялся несколькими фразами с Пастернаком по поводу того, что они думали обо мне. Мне показалось, что в этой части беседы сказалось сходство их характеров или взглядов в том, что от меня (во всяком случае в то время) было достаточно далеко: их обоих занимало признание по отношению и к себе, и к тем, кому они сочувствовали. Кстати сказать, именно вовлеченность Пастернака в мирскую суету делала особенно значимыми жертвы, на которые он готов был пойти.

То ли в тот раз, то ли в другой на дачу буквально вломился Боков. Он был знаком с Пастернаком еще с довоенных лет, до фронта, ареста и последующей жизни под запретом (с “минусом” – без права московской прописки). Пастернак всегда отзывался о нем как о талантливом поэте. Но, когда тот приходил, он старался отделаться от него побыстрее. Он боялся тратить на других остававшееся (по его верному опасению, уже короткое) время, за которое он собирался завершить многие задуманные работы.

Я могу ошибаться, но это относится и к некоторым другим молодым поэтам, наведывавшимся к Пастернаку, в том числе и к Айги. Сама их возможность появления в доме говорит о благожелательном к ним отношении Бориса Леонидовича – он склонен был вообще уклоняться от встреч. Мне кажется, что была целая категория не только поэтов, но и почитателей и почитательниц, которых Борис Леонидович не отталкивал, но и не хотел тратить на них время и энергию.

62