Перевод показаний

Теперь я не мог уже остановиться, мало ли что думает ум, тут всегда тело, я не мог его остановить, ничего не думал и только прижимал ее все сильнее, больше. Больше мне об этом сказать нечего, чего мне тут стыдиться. Я всегда так, всегда хотел и не мог остановиться, с ней. Но она остановила меня, коснулась запястья. Такие должно произойти, опасно для нас, все эти армейские рядом, да, но и мое желание, всегда трогать ее, чувствовать ее тело, прижимать к себе, мы сдвигались все дальше, в тени, пока не остановились у стены здания, и она позволила это, руки вокруг моей шеи, приподняла свое тело повыше, дыша на меня, чувствуя мой пенис, я мог быстро вдвинуться в нее, оказаться внутри, войти, так прекрасно, но она остановила меня, тут и остановила, такое вдруг напряжение. Ох, он здесь, он здесь. А когда я обернулся, она отступила, отодвинулась в сторону, и уже пошла. Показывала пальцем. Там были тени, дальше, в другом направлении от меня, за мной, в стороне от нее, и я пошел тогда, медленно, вдоль проулка. Ничего. Ничего там не было, его не было, никого. Ни одного человека. Я там оглядывался – минуту, две, дольше. Ничего, ничего. Я вернулся на улицу, но ее не было. Внутрь театра. Там тоже, у дверей. При дверях вестибюля стояли коллеги, охраняли вход-выход, ни один ее не видел. Возможно, она в безопасности и где-то еще. Так они говорили. Ачто в парковочной зоне, она могла и туда уйти. Нет. Возможно, мне стоит ее подождать, и она скоро придет. Через десять минут машины должны были уйти из парковочной зоны, она это знала, а потом комендантский час, это она тоже знала, и расписание для конвоя, конечно.

Что я могу сказать, работу же надо сделать, и я стал делать ее. Таковы обязанности, мы на них согласились. Конвой был на месте, начальства возвращались по домам, заграничные гости. Машины всегда должны идти строем. В каждом эскорте одна ключевая позиция, на случай осложнений. Машины должны идти строем, по порядку, это основа основ. Вместо моего товарища сел один коллега, эскорт-защитник. Наши пассажиры ехали домой, четыре мили от театра, машины шли медленно, порядком, одна за другой. Все коллеги получили приглашение в один дом, отдохнуть – еда, освежающие напитки. Коллеги были моими друзьями, мы разговаривали вместе. Вернуться, чтобы поискать товарища, было невозможно, только на следующее утро, это самое раннее. Я это знал. Вернуться мог только в свою секцию. Она вернулась бы в свою, может так, может не так, но что я мог сделать, ничего. Нет, ничего, ничего не поделаешь, ничего. Вот и все возможности тогда. Ничего. Ничего. Я мог пешком пойти. А куда. Что говорить. Завтра, когда получу машину, можно будет ехать, поехать на юго-восток, да, на улицы ее детства, узкие улицы, знакомые ей, и в той зоне я бы остановил машину, оставил ее. Утром. Не холодно, пахнет морем, я спускаюсь с холма, крутого, не на открытые места, но может туда, где женщины развешивают одежду, и оттуда еще вниз, куда она приводила меня днями раньше, показывая, где гуляла в детстве. Я сказал ей, если бы здесь было море, мы могли бы уйти в него, море это свобода, ворота в мир, да, и она вела меня за собой, и говорила, Конечно, мы могли бы уйти, там же нет безопасностей, в море, что им там делать, они не моряки, разве могут они покинуть страну. Там было устье, близко, и тоже река, и мост, маленький мост для пешеходов, мы могли перейти его, этот мост из прошлых веков, мы держались поближе к стенам, в тенях. Я поискал бы там, все уголки и проходы, обыскал бы их, те, что приводят нас к нам, утром, завтра.

Чего я мог ожидать. От себя ничего. Мы же человеческие существа.

Мы с ней вступили в близость с первого же вечера, как встретились. Я знал ее по прежнему. И его тоже знал.

Ее супруга. Я же говорил, у нее был супруг, муж, его хорошо ценили, только он всегда делал по-своему, славился юмором, если рассказывал коллегам о делах, мы тогда улыбались, шутили, анекдоты всякие. Вот и она улыбалась, если говорила о нем. Да, коллега, хороший товарищ. Но уже два года прошло. Может и умер. Все считали, что так. Я ей этого не говорил.

Я ничего не думал, о чем, что тут думать. Я бы и не посмотрел на нее, если бы он был здесь, но его же не было, исчез, вот уж два года, некоторые думали, умер, и я так думал. Умер, я знал это. Но ей не сказал бы.

Помню, она уронила мою руку, держала, а потом уронила. Я потянулся к ее руке, но она так напряглась, тело, прижатое к моему, не гнется, и я отвел руку, и увидел ее лицо, да, а на нем такой гнев. Я знал это в ней.