Переводчик

Я вот только думаю, он когда это написал? Наверное, все-таки, не раньше, чем отлюбил семьсот жен, триста наложниц и девиц без числа. На пятисотой жене Соломон Давыдович, скорее всего, еще не потерял надежды... А, может... Ну, да! Ну, конечно! Точно! Ура! Ребята, я проник в смысл Экклезиаста! Смысл такой: пока не перелюбишь семьсот жен, триста наложниц и девиц без числа, как честный человек, ты не имеешь права утверждать, что нет ничего нового под солнцем!

Почти без чувств, но с кайфом я растянулся на матраце, выкурил полсигареты и заснул.

День четвертый (пробуждение)

Меня разбудили не слова, а музыка слов. Точно с такой интонацией праведного ужаса возопила учительница, застукавшая меня с бабушкиным биноклем, направленным в окно девчячей раздевалки. Очнувшись, я перевел и понял, что и слова - те же самые.

- Так вот чем ты здесь занимаешься!

Надо мной стоял в полный рост капитан Шмуэль Зах. Я приподнялся на локте, дико и пьяно еще озираясь вокруг, и ворчливо спросил:

- А который вообще час, Шмулик-сан?

Сначала он задохнулся от злости. Потом я услышал, как учащенное нервное дыхание со свистом вырывается из породистых ноздрей. Скрипнули зубы, и капитан Зах загарцевал во всем великолепии искренности гражданского пафоса.

Он говорил, и мне становилось все хуже. Каждая фраза закручивала тошнотворным дежавю голову, выдавливала глаза. Музыкальный подшерсток моей жизни обнажился и встал дыбом. Воспитательницы детского сада, учителя, родители, прохожие доброхоты, начальники, командиры, друзья, друзья родителей, женщины - все те, кто желал мне добра, и чьих надежд я не оправдал, окружили меня кольцом и отпевали заживо.

"Ну что же, Зильбер. - подвел итоги капитан Зах. - Пойдешь под трибунал. Сразу после Песаха. Я сам буду тебя судить. А пока..."

Я не смог дослушать, что будет пока. Непреодолимая сила толкнула к краю башни, и душераздирающий вопль смертельно раненого верблюда разорвал ночную тишину. Когда я обернулся, Шмулика на вышке не было.

День четвертый (утро)

"Не, не посадит. Забздит. По такой фигне милуимника сажать!? Да у него людей не останется! Подумаешь, нажрался и заснул! Садирника посадили бы, это точно, согласен. Но мы же старые, больные люди, все ж это понимают. Я, например, вчера седой волос у себя на лобке обнаружил..."

После упорного ковыряния Эйнштейну удалось, наконец, открыть две бутылки пива одну об другую. Крышечки, отскочив, ударили в брезент палатки и попадали на землю. Пена зазывно растеклась по горлышкам.

"Ну, как говорится, с наступающим тебя праздником Песах! А также всех христианских младенцев!"

Мы задвигали кадыками.

"О-о, хорошо! А-а, хорошо! И боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, сука, стихает... Не, я тебе говорю: не посадит! Даст неделю условно, и разойдетесь как интеллигентные люди".

"Свежая газета! Свежая газета! А вот кому "Последние известия"! Праздничный выпуск. Специальное литературное приложение! Читайте в номере!.. Э-ээ... короче, сам почитаешь. Ой, я тоже пива очень хочу!"

Юппи бросил мне на живот (а я, как догадывается проницательный читатель, лежал плашмя на раскладушке) газету, и, достав из сумки бутылку пива, начал в рассеянии оглядываться вокруг в поисках, чем бы ее открыть.

"Один экземпляр привезли на весь гарнизон, волки! Чуть до драки не дошло. В шесть секунд расхватали по кускам. Хорошо хоть, что ты "спорт" не попросил. За "спорт" вообще бы убили... ну дайте же открывашку какую-нибудь, люди!"

Я ахнул: "Кто к нам приехал, пацаны!"

"Кто? Кто к нам приехал?"

"Умберто Эко! Здесь вот интервью с ним".

На свою голову я это сообщил, потому что меня тут же припахали переводить.

Не без умиления, журналист рассказывал о том, как всемирно известный медиевист-семиотик сделал из него вассала. Сославшись на занятость, Эко согласился дать интервью только при условии, что журналист отвезет его в своей машине в отель на Мертвом море, где проходил симпозиум. По дороге как раз и побеседуют. Они тронулись в путь. Журналист крутил руль по серпантину. Эко курил сигарету за сигаретой. Его мучала совесть. Чем бы он ни занимался, его мучает совесть за то, что он занимается этим, а не другим. Известность давит ужасно. Он, например, не может спуститься утром в киоск и купить "Плейбой", ведь об этом немедленно станет известно прессе...

"Давайте, пособим профессору. - предложил Эйнштейн. - Отправим ему эротических изданий по почте. "От анонимных доброжелателей". Как думаете, мужики, "Кавалер" сойдет?"

С особой похмельной ясностью я представил себе, как автор "Маятника Фуко" открывает почтальону дверь, расписывается за нашу посылочку, растерянно листает жалкую порнуху с вкраплениями русского текста... нет, никогда не врубиться болонскому мудрецу во всю эту семантику!

Пиво, однако, возымело действие, и очи мои смежились.

День четвертый (продолжение)