Переводчик Гитлера. Статист на дипломатической сцене

Около девяти часов вечера Гитлер пригласил всех поужинать с ним в банкетном зале. Чемберлен и Даладье извинились, сказав, что должны позвонить своим правительствам; они были явно не в том настроении, чтобы присутствовать на банкете. Они обеспечили мир, но ценой серьезной потери престижа. Под нажимом Гитлера они пришли к соглашению о том, что союзник Франции должен уступить Германии часть своей территории. Как мы теперь знаем, и Франции, и Англии пришлось оказать на Чехословакию значительное давление, поэтому было вполне понятно, что Чемберлен и Даладье выглядели очень подавленными тем вечером.

Следовательно, исключительно итало-германская компания сидела с Гитлером за одним банкетным столом, который оказался довольно длинным. Именно тогда Муссолини сделал свое заявление о возможности катастрофических последствий для Италии в период Абиссинской войны, если бы Лига Наций распространила свои санкции на нефть даже всего на одну неделю.

Что касается меня, то Мюнхенская конференция продолжалась почти тринадцать часов без перерыва, так что мне пришлось переводить за обедом и ужином. Мне постоянно приходилось переводить почти все, что говорилось, на три языка, и поэтому я произнес буквально в два раза больше слов, чем вся Большая четверка вместе взятая.

После подписания соглашения у меня был всего лишь короткий отдых, так как на следующее утро я уже находился у Гитлера, чтобы переводить его беседу с Чемберленом. Бледный и угрюмый Гитлер, сидевший рядом со мной, казался совсем другим. Он с отсутствующим видом слушал замечания Чемберлена насчет англо-германских отношений, разоружения и экономических вопросов, сравнительно мало участвуя в разговоре. К концу беседы Чемберлен вынул из кармана знаменитую англо-германскую Декларацию: «Мы рассматриваем Соглашение, подписанное прошлой ночью, и англо-германское Соглашение по военно-морскому флоту как символ желания наших двух народов никогда больше не вступать в войну друг с другом. Мы убеждены, что метод консультаций будет методом, принятым в решении любых других вопросов, которые могут касаться наших двух стран, и мы полны решимости продолжать наши усилия, направленные на устранение возможных источников разногласий и, следовательно, на сохранение мира в Европе».

Медленно, подчеркивая каждое слово, я перевел это заявление Гитлеру.

Я не разделяю впечатление Чемберлена, выраженное в его опубликованном ныне частном письме, что Гитлер горячо согласился с этим заявлением. Мне самому показалось, что он с некоторой неохотой согласился с вышеизложенным, и, думаю, он поставил свою подпись, только чтобы доставить удовольствие Чемберлену, не обещая самому себе слишком много пользы от этой декларации.

Затем я ехал с Чемберленом по Мюнхену в открытой машине и наблюдал, с каким энтузиазмом люди приветствовали британского премьер-министра. Когда мы медленно ехали по улицам, его моментально узнавали. Люди выкрикивали приветствия, толпились вокруг машины, многие пытались пожать ему руку. Я пристально всматривался в их лица, как делал это во время триумфальных проездов Гитлера по Нюрнбергу. В моменты волнения выражение лиц людей говорит о многом. Здесь, в Мюнхене, при виде пожилого джентльмена, сидящего рядом со мной, у людей не возникало экстатического подъема, как в Нюрнберге, но каждое лицо светилось счастьем. «Спасибо тебе, дорогой старина Чемберлен, что сохранил для нас мир», – вот что было откровенно написано на тысячах этих радостных лиц.

В то же время, на мой взгляд, эти явно спонтанные и неорганизованные специально овации в честь Чемберлена свидетельствовали и об определенном критическом отношении к Гитлеру. Когда толпа в авторитарном государстве так демонстративно аплодирует не своему богоподобному диктатору, а зарубежному государственному деятелю с демократического Запада под совсем не героическим зонтиком, это является совершенно нескрываемым выражением общественного мнения – более показательным, быть может, чем любое количество враждебных статей в свободной прессе демократической страны.