Переводчица из «Интуриста»

— А за что воевать? Во имя чего? Твой Мякинен — я не знал его, — может, он был неплохим парнем, — строил какие-то планы, надеялся. А потом — мешком около железного дота. Почему? Во имя чего? Ты можешь ответить?

— А почему под солнцем растет трава? Ты можешь ответить? Свои законы у природы, свои законы у войны.

— Я спрашиваю, для чего такие войны? Кому они нужны с их дурацкими законами?

— Для нации.

— Тьфу, — сплюнул грузный и шагнул в сторону.

— Видите, — сказал Мартти. — Человек без идей — мещанин. Он держится за свое барахло.

— Это наша жизнь — барахло? — спросил из толпы рябой пожилой финн. У него были большие руки, он стиснул их в кулаки. — Наша жизнь — барахло? Конечно, для таких, как ты, тысяча живых, тысяча мертвых — какая разница! А у нее, — он показал на меня, — нет отца и матери. У меня сын погиб, у нее, — он показал на одну из туристок, — муж. По вине таких балаболок, как ты. Какое ты имеешь право говорить от имени нации? Много ты понимаешь, что нации нужно! Из-за таких, как ты…

— Нашел виновного! — Мартти задвигался, зашевелился, попытался рассмеяться. — Нашел с кого спрашивать за войну. Я был рядовым, валялся в окопах, у смерти под рукой, ты думаешь, мне жить не хотелось? Прошел всю войну…

— И ничему не научился.

— А чему ты научился?

— Я смотрю на город и вижу город, а ты смотришь на город — видишь мишень.

Мартти улыбнулся:

— Кто видит мишень? Все мы видим город. Прекрасный город! И нэйти сейчас расскажет нам о нем что-нибудь интересное.

Это он обращался ко мне. Я помедлила и начала:

— Этот парк был заложен в день окончания войны, девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. И назван он парком Победы…

…Мы уезжали со стадиона. Я сидела на своем обычном месте, рядом с шофером. В самом конце автобуса примостился в углу Мартти. Он напряженно смотрел в окно. Между ним и мною разместились на мягких сиденьях двадцать туристов третьего класса.

25

Итак, я защищаю диплом: «Суффиксы в финском языке». Да кому это интересно! Даже моему руководителю, даже комиссии нет дела до суффиксов. Что там суффиксы! Каждый день мы открываем газеты: как дела в мире, что слышно в Ираке, Испании, как дела с сельским хозяйством, со строительством.

Впрочем, со строительством все в порядке. А скоро будет еще лучше: ведь коробки хоть и медленно, но все-таки движутся вперед. Мы работаем над ними не покладая рук! Но они, эти коробки, оказались сложным делом.

Они капризничали, требовали особых механизмов для сборки, специальной теплоизоляции, и даже окна в этих коробках было сделать сложнее, чем в обыкновенном доме. Юрка огорчался, у него падало настроение, и тогда я делала вид, что никаких коробок и в помине нет, и мы старательно обходили все смежные темы. Но я так привыкла к этим коробкам, что не могла не говорить о них и не узнавать о них все новое, даже если эти новости огорчали Юрку. Одним словом, коробки были делом, а мой диплом о суффиксах — бумагой, которой предстояло пылиться в университетском архиве. Я, конечно, его защитила. Комиссия была равнодушна к суффиксам и ко мне и поставила мне четверку. Больше мне было не нужно.

И вот диплом защищает Юрка. С утра все вверх тормашками. Я на работе, но чисто механически. Механически сажусь в автобус, даю шоферу механические распоряжения, механически веду экскурсию.

— Мы на площади Искусств. Справа — здание Филармонии, прямо, обратите внимание, Русский музей.

…Он еще только вошел в зал и развешивает свои чертежи.

— Мы — на Дворцовой площади. Прямо, обратите внимание, Зимний дворец, позади — Генеральный штаб.

…Защита идет полным ходом. Я держу за тебя кулаки, Юрка.

— Длина Невского проспекта — четыре километра. Справа — обратите внимание — дома. Слева — тоже дома.

…Шеф, конечно, тоже приперся. Только бы он не вылез со своими замечаниями. Только бы пронесло…

Я кончаю экскурсию. Никто не задает мне ни одного вопроса. Всем все ясно. Я бегу домой. Здесь, дома, должна лежать записка от Юрки. И она лежит. «Где тебя носит? У меня все прекрасно. Сиди дома».

У него все прекрасно! Не хорошо, а именно прекрасно! У него не может быть иначе. Он ведь очень удачлив в жизни. И мне будет легко с ним, потому что все ему будет удаваться.

Юрка приходит ко мне вечером. Я никогда не видела его таким. Он хватает стул и начинает жонглировать им. Я боюсь, что стул упадет, разобьет что-нибудь, и кричу: «Перестань, сумасшедший!» Но он хохочет, тормошит меня. Потом садится к столу, разглаживает скатерть и говорит важно:

— Меня оставляют!

— В аспирантуре?! — вскрикиваю я.

Юрка кивает. И тут же вскакивает со стула, хватает книги с полки, кидает их на диван, потом кидает на диван свое пальто, мое пальто и все, что попадает под руку. Потом он останавливается и смотрит вокруг: что бы такое сделать! Он замечает меня и подхватывает на руки. Я сопротивляюсь, смеюсь и вдруг замолкаю. Юрка останавливается. Сердце у него начинает биться тяжело и медленно.

— Пусти, — прошу я. — Пусти, пожалуйста.

А сама думаю испуганно и смущенно: «Не пускай!» Мне томительно и любопытно в его плену.