Переводчица из «Интуриста»

Я только хочу открыть рот, как тетя Муза опережает меня:

— Не надо, Ася, говорить. Разговоры жизни не меняют, а только людей путают.

— Меняют. Я вот раньше хотела уехать, а теперь не хочу.

— Вот и видно, что ничего ты не понимаешь. Разве для того я тебя взяла и вырастила, чтоб тебе помехой быть? Ты со мной про это и не говори.

Мы молчим. Тетя Муза достает свою старую юбку, раскладывает ее на столе и склоняется над ней с иголкой и ножницами. Я залезаю с ногами на диван. Тикает будильник, и бесшумно снует по скатерти тень тети Музиной руки. Как будто все то же самое. Но что-то нарушилось в нашей комнате, что-то сместилось, чего пока ни я, ни тетя Муза не различаем отчетливо, а только смутно угадываем. И нам тревожно, как перед всякими переменами, которые неизвестно к чему приведут.

Калерия стучит в дверь и заходит в комнату, не ожидая нашего ответа. Она спрашивает еще с порога:

— Ну как, договорились? Ты едешь?

Я молчу.

— И правильно делаешь, — говорит Калерия. Она садится рядом со мной на диван. — Надо ехать. Человек вообще должен побольше ездить, это расширяет кругозор. Правда, тетя Муза? И если бы у меня была возможность, я бы тоже поехала. На Кубу. Там ведь калоши тоже делают? Но я бы могла не только калоши, я и на строительстве могла бы, а строительство там наверняка есть.

— Тебя не пошлют, — говорю я. — Туда, по-моему, только инструкторов посылают. По животноводству, например, или по механизации.

— А я могу на инструктора выучиться.

— Все равно тебя не пошлют. Ты сразу замуж там выскочишь.

— Я? Думаешь, у нас на «Треугольнике» ребят нет? У нас в ОТК один работает… Я даже внимания на него не обращаю. Меня этот вопрос не интересует.

— Что же тебя интересует? — спрашивает тетя Муза.

— Вы же знаете. Революция.

Я улыбаюсь. Тетя Муза перекусывает нитку.

— И не вообще революция, а на Кубе. То есть вообще, конечно, тоже, но на Кубе — особенно.

Я говорю:

— Калерия, когда тебе будет восемнадцать?

— Через четыре месяца.

— Значит, четыре месяца ты еще проживешь с нами.

— Да. Четыре месяца еще проживу, — говорит Калерия серьезно.

Мы разговариваем допоздна. Тетя Муза уже залатала юбку и теперь гладит ее. Блестящий новенький утюг, как теплоход, скользит в темно-синих складках юбки. Приходит Басманова. Она держится с Калерией сурово, но все знают, что она крепко привязана к ней и больше всего боится, что Калерия впрямь сорвется как-нибудь с места и уедет, если не на Кубу, то куда-нибудь, «где все новое: люди, дома, мебель…». А Басмановой хотелось бы, чтобы Калерия никуда не уезжала, вышла замуж за хорошего человека и родила бы Басмановой девочку.

— Я подниму ее и дам ей воспитание, пока я молодая, — говорит Басманова и трогает рукой белые старые букольки.

Так мы говорим до поздней ночи, пока тетя Муза не кончает возиться с юбкой и вешает ее в шкаф. Тогда все разом замечают, как поздно, поднимаются и направляются к двери. Кто в ванную, кто в уборную, а кто на кухню — поставить чай.

31

Мы едем. Колеса стучат. Качается вагон. Качается на стене Юркина соломенная шляпа. Мы купили ее перед отъездом. Цветная плетеная сумка на столе тоже качается. Мы едем. Едем на юг. Я не была там никогда в жизни. Там есть море, пальмы и галька на берегу. Там есть горы и вообще все, что человеку нужно для счастья. Нас никто даже не провожал. Только в последний момент прибежала тетя Муза. Волосы у нее растрепались, и вся она была красная. Она сунула мне узелок, а в узелке — печенье. Тетя Муза все смотрела не отрываясь прямо мне в лицо, и это было довольно неловко. Я пыталась разговаривать с нею, но она отвечала невпопад, и я замолчала. Когда поезд свистнул тихонько, она вдруг заплакала, и Юрка крикнул ей: «Не волнуйтесь! Все будет в порядке!» Она кивнула головой и заплакала еще сильнее. Голова ее тряслась, как у старой, и она торопилась вытирать платком лицо, не одни глаза, а все лицо. Поезд шел медленно, и я высунулась из вагона, чтобы видеть тетю Музу, она все стояла, а потом вдруг спохватилась и побежала вслед и стала кричать что-то, но что — было не слышно. Замелькали люди, уже чужие. Они взмахивали руками. Тети Музы не было видно.

— Идем в купе, — сказал Юрка. — Смешная эта твоя соседка. Верно? Ну чего она переживает?

…И вот мы едем. Напротив нас на нижней полке сидит женщина, такая худая и черная, что на нее страшно смотреть. А рядом с нею сидит большой толстый мужчина с косматой гривой седых волос. Мужчину зовут Анатолий Павлович, а женщина зовет его просто «Палыч». Мужчина — ее муж. Он красивый, веселый и шумный. Пьет водку, спит, играет в дурака с маленькой черной женщиной, которую называет «мамой». А мы сидим рядом на одной полке и смотрим в окно. Нам нравится, что сосед — человек шумный и что он почти не обращает на нас внимания. И когда он обращает на нас внимание — это тоже нам нравится.

— Ну-ка, молодежь, приобщайтесь! — говорит он, широким жестом осеняя толсто нарезанную колбасу и круглый хлеб. — Давай, мама, давай, не зажиливай!

— Отстань ты, надоел уж! Что у меня-то, припасы какие, что ли?