Переворот

— Может, и сильно. Да ты не волнуйся. Бергман сделал ему перевязку. Вроде… — осекся, посмотрел виновато.

— Что с Павлом? — побледнев, тихо спросил Огородников. Чеботарев протяжно вздохнул и наклонил голову. И Степан понял: случилось страшное что-то и непоправимое.

Вспыхнула перед глазами (еще и не успела погаснуть) картина только что отгремевшего боя, отзвуки которого еще стояли в ушах — яростная пулеметная дробь, сухой треск оконных стекол, взрывы ручных бомб… И чей-то вздыбившийся и с диким ржанием рухнувший конь, подминающий под себя всадника…

***

Семеро погибших бойцов в этот же день были похоронены в братской могиле, неподалеку от села, на бугре. Огородников произнес прощальное слово.

— Революция не забудет вас, дорогие товарищи! — печально и твердо говорил он, и эхо тотчас повторило его голос, возвращая издалека.

Пахло землей и подтаявшим вокруг ямы снегом.

По Степан так и не смог поверить в смерть брата. Казалось, не Павел, а кто-то другой, лежал в ряду погибших, отчужденно и холодно сомкнув губы… И он это — и не он… «Вот и съездил в Томск… — с горечью от застрявшего в горле кома подумал Огородников. — Хотел Татьяну Николаевну привезти… Теперь уже никогда… Никогда!..»

В тот же день, под вечер, за селом — только с другого конца, подальше от глаз, похоронили еще шестьдесят трупов — убитых в бою сатунинцев. Положили их в общую яму, продолговатую и глубокую, в каких закапывают павший от эпидемии скот, и молча, поспешно зарыли.

***

Только в полдень, когда достигли перевала и разбитая, заснеженная дорога, сузившись до размеров тележной колеи, круто пошла вверх, Сатунин остановил загнанно хрипящего коня и некоторое время сидел неподвижно, опустив поводья и глядя перед собой на серо-коричневые глыбы камней, громоздившихся слева и справа. Снизу, из головокружительной глубины, тянуло холодом, как из распахнутого погреба, и росшие там, на дне скалистого ущельного провала, деревья нацелены были вверх острыми верхушками, словно частоколом длинных партизанских пик… Так подумалось.

Провальная глубина и острые пики деревьев притягивали и манили к себе, дыша какой-то загадочной неотвратимостью, и атаман долго не мог отвести глаз от этой завораживающей пропасти…

— Все! — сказал он наконец резким и каким-то надтреснутым голосом. — Спешиться!

И сам первым высвободил ноги из стремян и слез с коня, мокрые опавшие бока у которого ходили ходуном, как кузнечные мехи, а с отвислых губ клочьями падала желтоватая пена.

— Все! — еще раз сказал атаман. — На этих скакунах теперь далеко не уедешь. Отъездились.

Конь пошатывался. Мосласто-прямые и тонкие в бабках передние ноги его подламывались, и он едва стоял. Не лучше выглядели и остальные двадцать семь лошадей — все, что осталось от летучего сатунинского отряда. Двадцать семь всадников, спешившись, стояли подле своих лошадей, выжидающе глядя на атамана.

Сатунин вскинул тяжелую, тыквообразную голову и коротко скомандовал:

— Построиться.

Измученные и загнанные не меньше лошадей люди неохотно отошли на несколько шагов и построились в две шеренги. Только унтер-офицеру Найденову не хватило «пары», и он стоял на правом фланге один, как, впрочем, и полагалось ему стоять, главному подручному атамана.

— Утешать вас не собираюсь, — резким и надтреснутым голосом сказал Сатунин. — И обещать вам легкой жизни тоже не могу. Побили нас, как видите, основательно… Как псов шелудивых. Но, как говорится, за одного битого двух небитых дают. — И выдержал паузу. — Нам бы сейчас быстрее добраться до Аргымая Кульджина. Аргымай поможет. И я надеюсь еще… — Он не договорил, обернулся к стоявшему задом к пропасти коню и увидел, что конь храпит и медленно валится набок. Сатунин, почти не раздумывая, чуть развернувшись, плечом толкнул его что было силы в грудь, конь попятился, елозя копытами задних ног по камням, сорвался, мелькнув огненно-рыжей гривой, и почти бесшумно исчез…

Произошло это столь мгновенно и неожиданно, у всех на глазах, что трудно было поверить в случившееся. Только что стоял конь, под седлом, наборная серебряная узда поблескивала на солнце — и нет его, пустота. Лишь одиноко и зловеще на фоне ослепительно синего и холодного неба торчит маленькая узкоплечая фигурка атамана, с тыквообразной головой и слегка оттопыренными ушами, отчего кажется, что фуражка держится не на голове, а на ушах.

— И я надеюсь еще вернуться в эти края и проехать на белом коне по дорогам Алтая! — как ни в чем не бывало продолжал атаман, повысив голос почти до крика. «Зачем он кричит? — устало и равнодушно подумал Найденов. — И так все ясно…»

— Дальше пойдем пешком. Лошадей найдем по дороге… — объявил атаман. — Неволить никого не буду. Решайте сами. — Он помедлил чуть. — Кто дальше не пойдет со мной — три шага вперед!..

Наступила тягостная заминка. Сатунин ждал, уставившись холодными немигающими глазами на стоявших в строю людей. Было тихо. И невыносимо душно, несмотря на мороз.

— Решайтесь. Неволить я вас не буду, — повторил Сатунин.

И тогда один за другим нерешительно и медленно, с оглядкой, вышло из строя сначала семь человек, потом еще трое…