Переворот

— Этого еще не хватало! — мотнул головой Огородников. — Нет, нет, Матвей Семеныч, ты комиссар и должен быть постоянно с отрядом. А пойдут… — поискал глазами кого-то среди бойцов. — Пойдут Романюта и Чеботарев. Где Романюта и Чеботарев?

Разведчики ушли потемну. И потянулись томительные часы. Огородников прислушивался к каждому звуку. Вкрадчиво шелестели над головой деревья. Пасмурное небо казалось низким и черным. И в этой густой дегтярной темноте крик филина, доносившийся из глубины леса, как из преисподней, был колдовски сумным и жутким. Теплый воздух, скопившийся с вечера в низине, постепенно выветривался и остывал, трава волгло отмякла — и в логу теперь стало, как в выстоявшейся бане, знобко и сыро. Огородников застегнул кожанку на все пуговицы, прислушался. От сильного напряжения звенело в ушах.

— Что-то долго их нет, — сказал Селиванов, останавливаясь рядом. — По времени пора бы уже вернуться.

— Подождем еще. Матвей Семеныч, я вот все хочу спросить тебя, — совсем о другом заговорил. — До войны где ты жил, чем занимался?

— А до какой войны-то? — усмехнулся Селиванов. — Столько уж войн было на моей памяти! И на Востоке, и на Западе…

— На Востоке?

— Ну да, в Порт-Артуре.

— Так ты и в Порт-Артуре успел повоевать?

— И в Порт-Артуре, в девятьсот четвертом, и в Галиции, в девятьсот четырнадцатом… Оттрубил я свое, Степан Петрович, под завязку. А после, как ранило, вернулся в Бийск. Работал в типографии.

— Свое, говоришь, оттрубил, а теперь чье трубишь?

— Теперь наше, — сказал Селиванов. И хотя лицо его в темноте смутно различалось, улыбка угадывалась по голосу. — Наше, Степан.

Они пошли, шурша сапогами по волглой траве, чувствуя сырость и холодок даже сквозь кожу подметок и голенищ. Рядом, в темноте, негромко переговаривались бойцы.

— И чего это нет лазутчиков наших? — сетовал низким глуховатым голосом, судя по всему, пожилой человек.

Другой голос помоложе и позадорнее:

— Загуляли. Вдовушек небось подыскали и спят себе на перинах… Ха-ха! — сочно засмеялся.

— Хватит зубоскалить! — вмешался третий, по голосу Огородников узнал Митяя Сивуху. — Нашли время…

Первый вздохнул:

— Эх, жаль, нету подозрительной трубы!

— Какой, какой трубы? — спросил молодой.

— Подозрительной, — повторил первый. — Какие у офицерья были. Глянешь — и все, как на ладошке.

— Не подозрительной, а подзорной.

— Подозрительной, — упрямо стоял на своем первый.

— Да замолчите вы, брехуны! — оборвал кто-то и потише добавил: — Командиры вон места себе не находют, а вам и горя мало.

— Отдыхайте, товарищи, — сказал Огородников, проходя мимо. — Да лошадей в темноте не растеряйте. А то тогда никакая подозрительная труба не поможет, — посмеялся вместе со всеми. Селиванов, шагая рядом, тоже улыбался и думал: с иным человеком живешь не один год, не один пуд соли съешь вместе, а понять до конца не можешь; а с иным и двух дней оказывается достаточно, как вот с Огородниковым, чтобы понять его и поверить без оглядки, от всей души. Рядом с такими людьми и свою жизнь понимаешь лучше. И мысли его словно бы передались Степану, вызывая в нем ответное чувство. Он остановился, тронув Селиванова за руку, и тихо проговорил:

— А я, Матвей Семеныч, знаешь, о чем подумал сейчас? — И снова умолк, задумался. Сказал еще тише: — Хочется человеческой жизни… нормальной. Мне ведь уже скоро тридцать, а я еще как следует и не жил…

— И какой же ты ее представляешь, эту жизнь? — спросил Селиванов.

— Справедливой. Это главное. Чтоб люди во всем были равны.

— Считаешь, возможно такое? Чтобы все были равны…

— А ты что же, не веришь в равенство? — удивился Огородников.

— Да ведь люди-то разные: одни умнее, проворнее, а другой ленивее да хитрее, один будет работать не покладая рук, а другой так себе… спустя рукава. Какое же тут равенство? — посмеивался Селиванов, умышленно обостряя вопрос.

— Это другое дело, — возразил Огородников. — Люди, конечно, разные, но связывать их будет общее дело, одна идея. А если ты умнее да проворнее других, не кичись этим, а на пользу общего дела направляй свой ум. Вот как должно быть!

— Должно или будет?

— Будет.

— Да-а, — мечтательно вздохнул Селиванов. — Красивую ты картину нарисовал.

— За то и боремся. Или не веришь?

— Верю, Степан, верю, — улыбнулся Селиванов, что чувствовалось по голосу. Потом спросил: — Скажи, ты женат?

— Пока нет, — виновато как бы даже ответил Огородников. — Некогда было, служба, война…

— Ну вот, стало, быть, и жизнь у тебя со всех сторон будет новая: вернешься вот домой, женишься, детей нарожаете… Видал, какая дочь у Корнея Лубянкина? Чем не жена будет?

— Не до женитьбы сейчас.

— Ну-у, ты это брось, жизнь — она всегда жизнь… Вкрадчиво шелестели над головой деревья, и сквозь проредившиеся облака проглянули звезды. Чуточку посветлело.

Разведчики вернулись ночью. Сказали, что в Мыюте больше трехсот каракорумцев, вооруженных винтовками, наганами, саблями… Имеется даже ручной пулемет «Шош» и целый воз патронов.

— Откуда такие сведения? — спросил Огородников.

— Сведения у нас верные, — ответил Романюта и негромко позвал кого-то из темноты: — Гилев…товарищ Гилев, подойди ближе.