Переворот

«Они будут облачены в одежды из тонкого зеленого шелка и роскошной парчи, и украшениями им будут служить серебряные браслеты. Их Повелитель даст им чистую воду для питья». На севере стояла самая настоящая засуха. К полудню первого дня поездки наша компания из трех человек, собравшаяся на заре в гараже дворца, увидела, что бескрайние поля земляного ореха разбиты на участки с жалкими посадками маниоки и маиса, оскорблявшими глаз своим безнадежным видом. Редко попадавшийся крестьянин, обрабатывавший эти каменистые поля, поднимал в знак приветствия костлявую руку, когда наш «мерседес» пролетал мимо, оставляя позади призрачную гору пыли. Глинобитные кварталы Истиклаля с однообразием домишек из высохшей глины, нарушаемым в центре города деревянными фасадами индусских лавок, смесью арабского и индусского, и чудовищами из бетона и стекла, навязанными нам до революции французами, а потом восточными немцами, вскоре растворились, как только мы оставили позади жестяной пригород осевших кочевников за низким, почему-то словно водянистым горизонтом; каменный серо-коричневый покой изредка нарушало удаленное скопление соломенных крыш, окруженных эуфорбией, или печально стоящая у дороги хибара, возле которой ржавая банка на палке рекламировала эту отраву — запрещенное местное пиво. Не раз приходилось нам объезжать скелет жирафа, лежащий поперек дороги, — животное из последних сил притащилось сюда, привлеченное тонкой порослью травы, которая выросла среди этой пустыни благодаря воде, пролившейся из кипящих радиаторов проезжающих машин. Однако за все утро мы не видели ни одной машины. Когда высоко стоящее в небе солнце одолело даже наш великолепный кондиционер, мой шофер Мтеса подъехал к скоплению хижин, построенных из веток акаций, скрепленных глиной и оплетенных колючим кустарником, — эти прибежища уже полчаса маячили на горизонте. Мой охранник Опуку, обследовав спящих обитателей, обнаружил среди них высохшую старуху, которая, ворча, притащила нам несколько матов из рафии и нехотя принесла пересоленный кус-кус. Вода из ее калабаша имела сладковатый привкус и, возможно, была с примесью наркотиков, поскольку мы так крепко спали, что проснулись лишь много позже того, как прозвучала молитва салят аль-аср, да и то не сами, а благодаря молодой женщине, совершенно обнаженной, если не считать остроконечного украшения на носу и ожерелий из волос носорога, — она явно хотела усладить нас дарами своих чар, натертых до ядовитого блеска прогорклым маслом. Эта печальная и грациозная рабыня получила пинок от Опуку, сонное ругательство от Мтесы и поучительную сентенцию от меня о том, как высоко ставит Пророк непорочность в женщинах и как Он призывает мужчин не обижать сироток. Наспех исполнив дневные молитвы, мы дали старухе пригоршню бумажек, именуемых лю и так названных, по утверждению уходивших злобно настроенных французов, потому что их пустили в обращение in lieu[6] твердой валюты. Когда Опуку, человек с бычьей шеей, громоподобным голосом объявил, что я являюсь президентом страны и обладаю властью дарить жизнь и смерть всем кушитам, в доказательство чего Мтеса подъехал на «мерседесе» с развевающимся на крыле зеленым флажком, наша почтенная хозяйка, взвыв, рухнула на колени и, закрыв глаза, чтобы не видеть нашей щедрости, стала умолять смилостивиться. Что и было ей даровано в виде нашего отъезда. Мы поехали в ночь, ночь молочно-синюю, без огней, если не считать внезапно вспыхивавшей вдалеке огненной точки костра, сверкавшего как звезда с неизъяснимой влажной красотой. Было заранее условлено, что мы проведем ночь в районе, именуемом Хулюль, на секретной советской базе.

Ни одна дорога не вела к утопленным в земле бункерам, никакие вентиляционные шахты или входы не выдавали их присутствия. Случайно забредшие сюда вместе со своими верблюдами и козами кочевники, возможно, заметили, что целые акры земли были перекопаны и снова возвращены на место, а возможно, даже наткнулись на выступающие из земли сооружения из цемента и алюминия, замаскированные пластмассовыми кустами терновника и слоновой травой, но когда кочевник чего-то не понимает, он идет дальше, ибо узость ума присуща жизни, которую ведут кочевники и от которой может свихнуться более открытый ум. В определенном смысле от самой земли исходит забвение, она подобна сковороде, с которой испаряется все имеющее отношение к человеку и исчезает в небесной голубизне. Так, например, недалеко оттуда, в низине Хулюль, стоят красные развалины строения, именуемого Халядж, и никто не помнит, почему оно так называется или кто и какому Богу поклонялся тут среди колонн, над которыми теперь нет крыши.