Пережитое

Она предстала нашему взору опустошенной, почти без мебели: пропал наш зеркальный шкаф, одна из больших кроватей, обеденный стол, все стулья. Книжный шкаф, разгораживавший нашу комнату пополам и полный когда-то книгами, был пуст и гол. Сохранилась только нижняя часть купленного перед войной дивана, теперь перевернутая вверх дном, на ней можно было при желании спать. По словам Эльбруса, все это разворовали еще до его возвращения из Томска. Конечно, в условиях того времени это грозило катастрофой, так как купить что-то взамен не представлялось возможным, да было и не на что. Но я как-то не восприняла это как катастрофу, чувствовала себя счастливой от того, что снова оказалась дома. Да и мама тоже. Все остальное представлялось не таким уж важным. Я ведь тоже приехала в одном платьице и когда-то выходных туфлях — все, что уцелело от продажи. Мама с Лешенькой также были разуты и раздеты. На стояке батареи, на плечиках, однако, висели приготовленные для нас подарки: скромное платьице и блузка для меня, башмаки для Леши, халат для мамы. Все это тронуло меня до слез. Не раскладывая вещей, мы сели ужинать. Уже вечерело. Ужин, по тем временам, был царский, такой, какой нам и не снился в Томске. Эльбрус, как ответственный работник Комитета по делам искусств, стал получать паек, состоявший, в основном, из американских продуктов, поступавших по ленд-лизу, которые до нас в Сибирь не доходили: колбасные консервы, яичный порошок (из него делали омлет), сало-шпиг, и ко всему этому — наша родная картошка, рассыпчатая и вкусная, мед и джем, хороший чай. Все это казалось нам невероятными деликатесами. Иза с Женей ужинали с нами, но, так как было уже поздно, а путь до дому им предстоял не близкий, мы уговорил^ их остаться ночевать. Соня еще не вернулась из эвакуации, Дима был на заводе, но у Эльбруса имелся ключ от их комнат. Там сохранился наш огромный обеденный стол. На нем мы кое-как постелили постель Женечке и Изе, и сами в десять часов стали готовиться ко сну: мама — на своей сохранившейся кровати, я с Эльбрусом — в днище перевернутого дивана, Лешенька — на нашем растрепанном кресле с приставленными к нему стульями.

В это время послышалась беспорядочная стрельба. Замелькали траектории цветных трассирующих пуль, в небе появились разрывы разноцветных ракет. Это был первый салют в честь победы на Курской дуге. Мы не смогли усидеть дома и вышли на улицу. В переливчатом блеске огней все вокруг сверкало новыми красками. Радость, больше того, счастье, успокоение, гордость за все же свершившееся возмездие наполняли сердце. Когда огни угасли, мы вернулись домой и легли спать, впервые за два года в своей комнате.

Пришло время начинать новую жизнь — в быте, в работе, в чувствах. И она началась на следующий же день. Эльбрус был счастлив нашим приездом. Он любил меня по-прежнему, любовался мною, не переставал ласкать меня, был нежен с Лешенькой и мамой, сокрушался, что они так исхудали, лез из кожи, чтобы все устроить и наладить наш сложный в это трудное время быт. Как всегда энергичный и деятельный, он раздобыл на работе какую-то списанную «мебель»: кровать с железной сеткой и широкий матрац с приделанными к нему ножками. Треногий квадратный стол, с приделанной четвертой ногой, несколько старых стульев, а затем и канцелярский шкаф, превращенный в платяной, как-то скрасили наш быт. На белый комод, служивший для пеленания Леши, были водружены две выкрашенные в белый цвет полки, и эта конструкция стала служить буфетом. На окнах появились скромные занавески над маскировочной шторой. Где-то достали покрышку на наш диван и скатерть, закрывшую инвалидный стол. Его украсил скромный букет цветов — ведь стояло лето. Только книжный шкаф долго зиял пустотой, но и он вскоре начал постепенно заполняться. Наша новая жизнь входила в свою колею. Первые дни мы с Эльбрусом беспрерывно рассказывали друг другу обо всех мелочах пережитого, строили планы будущей жизни. И это тоже было радостью.