Пережитое

Вместе с тем он нередко выступал как блюститель «чистоты» марксистской исторической мысли и методологии истории, нередко в догматическом духе. Было ли это его внутренним убеждением или своего рода принципиальной последовательностью, я затрудняюсь ответить. Как член партии и при этом чиновник высокого ранга (ректор Томского университета, Министр просвещения РСФСР), он считал себя обязанным придерживаться официальной доктрины, истолковывая ее иногда слишком догматично. Мне до сих пор непонятно, как он, столь глубоко и тонко разбиравшийся в зигзагах немецкой историографии, мог в 1955 году обрушиться с неоправданно резкими выпадами против Д.М.Петрушевского, ученого, по своим выводам и конкретным наблюдениям часто приближавшегося к марксизму[48], а в 1969 году — на наших так называемых «структуралистов».

Его успехи в науке, организационные способности, блестящая защита диссертации в 1959 году, ее публикация в виде книги позволяли надеяться, что он будет оставлен в МГУ в качестве научного сотрудника. Но у него не было ни квартиры, ни прописки в Москве, и это вынудило уехать в провинцию — сначала в Казань, заведовать кафедрой всеобщей истории, а затем в Томск, где возглавлял кафедру древней истории и средних веков, но вскоре стал ректором этого крупного университета, где проработал до конца шестидесятых годов. Там он проявил себя как блестящий организатор, оставивший большой и добрый след в истории Томского университета, пользовался в Томске вообще большим уважением и любовью.

Однако его собственная научная карьера во многом пострадала и из-за отрыва от Москвы, и из-за занятости организаторской работой. Обстоятельства сложились так, что ему пришлось ограничить свои занятия историографическими исследованиями, оставив собственно исторические. Но дело это он поставил на широкую ногу, создал в Томском университете центр по изучению историографии и методологии истории, начал издавать ежегодник, приобретший всесоюзное значение. Вокруг него образовалась целая школа специалистов-историографов, существующая до сих пор.

В эти годы и в Томске, и в Москве А.И.Данилов стал заметным человеком, с которым считались. Его историографические работы, как и работы его учеников, отличались большой глубиной, серьезностью, тонкостью анализа. Чем дальше, тем больше он и его ученики отходили от стереотипов огульного осуждения всего, что делалось в буржуазной историографии, хотя, конечно, и для него и для них (как, впрочем, и для всех наших историков) аксиомой оставалась мысль, что историки-немарксисты, как бы ни были талантливы, все равно в своих выводах и обобщениях стоят ниже марксистской историографии. Тогда такое отношение было нормой, и не мне упрекать Александра Ивановича за это.

В годы пребывания А.И.Данилова в Томске мы, как ни странно, сдружились с ним теснее. Когда он приезжал в Москву, а это бывало довольно часто, мы обычно встречались, обсуждали возникавшие тогда научные проблемы. Нередко он заезжал ко мне домой — веселый, красивый, оживленный, всегда с коробкой конфет для меня и бутылкой коньяка для Эльбруса, с которым я его познакомила. Умный и проницательный человек, Александр Иванович многое понимал в окружающей нас жизни, хотя в своих оценках был крайне осторожен. В то время мы с ним работали над новым учебником по истории средних веков для вузов, к чему я привлекла его после смерти Н.А.Сидоровой. Во время его приездов в Москву мы часто обсуждали содержание глав этого учебника, его структуру.

При всей ортодоксальности, которую он всегда подчеркивал, А.И.Данилов привлекал к себе большое число людей. В нем было что-то значительное, необычное. Он мог быть порой остроумно-язвительным, порою мягким и даже нежным с теми, к кому хорошо относился. За внешней суровостью в нем скрывалась доброта и отзывчивость, умение понять тревоги и заботы окружающих людей.