Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

В Гельсингфорсе иногда случайно собирались сразу по несколько боевиков. Это для всех нас каждый раз было большим праздником. Трудно умирать солдату в траншее под обстрелом неприятеля, но гораздо труднее умирать террористу. В траншее рядом всегда имеются товарищи, всегда есть с кем поделиться как опасениями, так и надеждами, переброситься шуткой, которая всегда, даже в страшную и трудную минуту, подымает настроение, наконец, даже самая смерть легче, когда рядом с умирающим стоит товарищ, с которым до последнего мгновения можно обменяться словом.

«На миру и смерть красна», – говорит пословица. Террорист с момента своего выступления и затем до последней своей минуты, когда роковая петля уже стянет шею, – одинок. Он одинок в тюрьме, одинок в суде среди врагов, одинок в руках палача – нигде ни одного дружеского взгляда! Силы и мужества террористу требуется во много раз больше, чем солдату на поле битвы. Вот почему мы все так радовались, когда судьба сводила нас вместе.

И мы все были еще так молоды! Для каждого из нас товарищ по делу, по организации был как брат. Вокруг нас весь мир, вся жизнь были как замкнутое стальное кольцо – мы были внутри его, от всех отрезанные, от всего добровольно отказавшиеся. И каким счастьем для нас было, когда мы могли собраться вместе! Обычно мы вместе обедали в одном из лучших отелей Гельсингфорса – «Кемп» на Эспланаде, недалеко от памятника поэту Рунебергу (этот отель, кстати сказать, существует и теперь – во время советско-финской войны 1939–1940 годов, когда я там был, в отеле «Кемп» был «главный штаб» иностранных журналистов). Сколько веселья было на этих совместных обедах, сколько шуток и рассказов из недавно пережитого! И каждому было что рассказать. Кто из посторонних мог подумать, что все в этой компании веселой и как будто беззаботной молодежи – morituri, то есть обреченные люди, которые должны скоро умереть?.. Мы просиживали за обедом часами.

И всегда в центре веселья, центром нашего общего внимания был Борис Савинков, или Павел Иванович, как мы все его тогда звали. Я не знал в жизни человека, который обладал бы таким талантом, таким даром привлекать к себе сердца окружающих, как он. Где бы он ни был, кто бы с ним ни был – он всегда и везде был в центре. Все с наслаждением и радостью слушали его проникнутые юмором рассказы. А рассказчик он был изумительный, и рассказать ему было что – ни у кого из нас тогда не было в жизни столько приключений, сколько их было у этого человека. И сколько в нем было талантов!

Как-то, помню, один из товарищей предложил за обедом, чтобы каждый из нас написал до десерта стихотворение – на любую тему. Выигравший получает добавочную порцию коньяка.

– Это очень легко. Я, господа, берусь написать три! – заявил Савинков.

Мы отнеслись к этому недоверчиво. И все горячо приступили к состязанию.

Савинков, действительно, сдержал свое слово и даже больше того. Он написал одно стихотворение лирического характера, одно общественное и одно, самое легкое, как он потом признался, декадентское.

– Общественное, – заявил Савинков, – я напишу не выше тех требований, которые предъявляет к своим сотрудникам редакция «Революционной России» (партийный орган, выходивший в Женеве, к литературным достоинствам которого Савинков относился очень критически).

Я до сих пор помню несколько строк из лирического стихотворения Савинкова. Оно посвящалось «Герою».

Он вынес годы испытаний,
Тоску и скуку голых стен,
Незабываемых страданий
Был полон сон, был полон плен…

– Обратите внимание, – говорил Савинков, – мое первое стихотворение было готово еще перед рыбой, второе – перед жарким, а третье – перед сладким. И кроме того, вы же еще поручили мне делать заказы кельнеру, что очень мешало моему поэтическому вдохновению.

Конечно, он был единогласно признан победителем и получил честно заработанную им добавочную порцию коньяка за наш счет.

Интересно, между прочим, отметить, что никогда на этих дружеских встречах не бывало Азефа…

Как-то поздно вечером – начинались уже светлые северные весенние ночи – мы втроем, Гоц, Савинков и я, шли по засыпавшему уже Гельсингфорсу. Мы медленно поднимались от гавани на горку, с которой был виден весь город, а вдали можно было даже различить неясные морские тени Свеаборга.

– Борис, – спросил Савинкова Гоц, – скажите, во имя чего вы живете? Что является стимулом вашей революционной деятельности?

– Чувство товарищества. Любовь и уважение к товарищам по делу. Все, что товарищи потребуют, должно быть выполнено, – ответил, не задумываясь, Савинков.

Ясно было, что этот вопрос не застал его врасплох – он, наверное, часто сам задавал его себе и давно имел на него готовый ответ.