Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Из него я через некоторое время мог понять, что разговаривавший со мной был служащим охранного отделения и пришел предупредить меня, чтобы я был осторожен, так как охранное отделение усиленно следит за мной… Я старался превратить этот разговор в шутку, не зная, как отнестись к этому предупреждению, но, вместе с тем, и не прекращал разговора, надеясь узнать от таинственного ночного посетителя – не зная об его истинных целях – что-нибудь интересное. На мои шутки он обиделся. «Напрасно вы, господин, смеетесь – это дело серьезное, комитетское». И в доказательство серьезности своих намерений сообщил мне несколько адресов моих товарищей по комитету – адреса были все правильные! Указал также тот извозчичий двор, на котором жили следившие за мной филеры-извозчики. «Чего же вы хотите от меня и зачем ко мне пришли?» – «Хотел вас предупредить – имею злобу на начальство». И тут же обещал заранее предупредить, когда будет решено всех арестовать. Писать ему можно на такое-то имя, до востребования – и он назвал Подольск (недалеко от Москвы). Он ушел.

Посещение было странным, но чем больше я о нем думал, тем более серьезным оно мне казалось. На другой же день я созвал экстренное собрание нашего комитета. Оно состоялось на лодке, возле Воробьевых гор, на Москве-реке, причем я отчетливо видел, что за нами следили с берега. Я передал товарищам о ночном посещении, взяв с них слово никому о моем сообщении не говорить (к сожалению, должен тут же заметить, что обещание товарищами сдержано не было: с большим удивлением и негодованием я узнал позднее, что об этом кем-то из них было сообщено даже в тюрьму, – там тоже обсуждали мое сообщение и старались разгадать смысл таинственного ночного посещения!).

Мы немало смеялись над словами неизвестного: «Дело это серьезное, комитетское», и эта фраза у нас даже потом превратилась в поговорку. Я предложил товарищам удвоить бдительность. Боюсь, что мое предупреждение было выслушано недостаточно серьезно. Но я, между прочим, утаил от них одну подробность моего ночного разговора. Неизвестный предостерегал меня против одного из членов нашего комитета – учительницы, отпуская по ее адресу самые площадные и вульгарные ругательства; сообщил, будто она служит в охранном отделении.

Учительница пользовалась всеобщим уважением и доверием, и это сообщение мне показалось настолько диким, что я отнесся к нему, признаюсь, с недоумением. Я даже подумал, что цель ночного посещения и заключалась в том, чтобы, согласно хитрому плану охранного отделения, поселить в среде комитета взаимное недоверие, вызвать внутреннее разложение…

И хотя никогда позднее ничего компрометирующего не было против учительницы установлено, теперь я склонен отнестись к этому предостережению несколько иначе. Но все же и сейчас назвать ее имени не решаюсь… Что же касается того, что «комитетское дело – дело серьезное», то мой ночной собеседник был совершенно прав: если бы при аресте кого-либо из нас можно было иметь улики о его принадлежности к комитету, он был бы приговорен по суду к 8—12 годам каторжных работ.

Вскоре после этого странного ночного визита я получил по городской почте письмо, в которое был вложен билет в оперу Солодовникова – в партер, без всякой пояснительной записки. Я сейчас же догадался, что то было приглашение на свидание от Ивана Николаевича (Азефа).

И я не ошибся. Когда в театре погасли огни и поднялся занавес, на соседнее кресло партера, остававшееся до сих пор пустым, опустилась грузная фигура. Иван Николаевич шепотом поздоровался со мной – шепотом же и с перерывами мы вели затем нашу беседу. Никаких инструкций от него я не получил. Спросил, как идет работа в московской организации. Я сообщил ему о весенних арестах и о реорганизации комитета. Затем подробно рассказал о ночном визите. Он слушал меня не прерывая, ни одного вопроса мне не задал, ни о чем не переспросил.

Сказал лишь, чтобы я попытался по данному мне адресу связаться с таинственным посетителем; посоветовал даже пригласить его как-нибудь в трактир и постараться выведать что-нибудь о деятельности охранного отделения. Но мне показалось тогда, что к рассказанной мною истории он не проявил особого интереса, что меня даже, помню, удивило.

Но это в действительности было не так. Когда, уже после его разоблачения и даже после его смерти (в 1915 году), в наши руки попал в дни революции, в марте 1917 года, весь архив Департамента полиции, и я, разбираясь в этом архиве, рассматривал «Досье Евно Азефа», то в числе имевшихся в этом досье докладов я нашел одно его письмо, написанное на маленького формата почтовых листках.