Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Самым интересным моментом было испытание. Для этого мы брали с собой приготовленные нами снаряды, запальные трубки и с дорожными мешками за спиной (рюкзаками) отправлялись с нашим профессором (так мы называли нашего химика Черняка) за несколько километров от Женевы в горы – по большей части на гору Салев. И там производили испытания. Все они проходили благополучно. Однажды только едва не произошло несчастье – по милости той самой нетерпеливой девицы, о которой я упоминал выше. У нас было такое правило: каждый из учеников под присмотром профессора приготовлял свою бомбу; затем на месте испытания сам заряжал ее им же приготовленной запальной трубкой – на значительном расстоянии от всех остальных – и сам бросал снаряд.

Девица, о которой идет речь, все это сделала – бросила свой снаряд, но он не разорвался; она немедленно кинулась к нему. Профессор успел схватить ее за юбку – он объяснил ей, что это очень опасно: снаряд может взорваться через несколько мгновений, если в нем есть какие-нибудь дефекты (например, плохо приготовленная гремучая смесь). Прошло несколько минут. С разрешения профессора девица подобрала свой снаряд и снова его бросила, но с таким же результатом: снаряд не хотел разрываться. Выждав некоторое время, профессор приблизился к нему, чтобы его взять, но как раз, когда он находился уже вблизи его, что-то в кустах зашипело – и снаряд взорвался. К счастью, наш профессор был достаточно далеко от него и успел закрыть голову руками, но все же был опален и поцарапан. Он едва не погиб вопреки своим собственным предупреждениям… Я был очень горд тем, что мой снаряд блестяще выдержал испытание: он взорвался как следует, когда я изо всей силы метнул его. Я благополучно прошел школу.

Помню, как-то в воскресенье я сидел у передвижного кресла Михаила Рафаиловича. Мы о чем-то разговаривали. Во время разговора послышался отдаленный взрыв. «Это, вероятно, в каменоломне!» – заметил один из присутствовавших. Но я заметил, что Михаил Рафаилович поморщился и осторожно взглянул на меня. Когда все разошлись, он сказал мне: «Пришлите завтра ко мне профессора! Как он не понимает, что нельзя эти опыты устраивать по воскресеньям – ведь по воскресеньям работ не бывает. Вот подождите – я ему намылю голову!» И действительно намылил.

Еще летом 1904 года, когда я работал в Московском комитете партии, меня произвели в «агенты Центрального комитета». Это было очень ответственное повышение. Теперь на мне лежали уже некоторые общепартийные задачи, касавшиеся не только работы в Москве и Московской губернии. Мне сообщили новый пароль для агентов Центрального комитета. В конце 1904 года у меня в Москве состоялось деловое свидание с Николаем Юрьевичем Татаровым, недавно приехавшим из сибирской ссылки.

Я знал, что он был крупным партийным работником, но что он принадлежит к центру партии, я узнал, когда он, сказав мне партийные пароли, вдруг назвал цифру. В ответ я назвал ему свою цифру. Сумма их должна была составить 101 – это служило признаком того, что оба мы являемся «агентами Центрального комитета». В начале августа 1905 года Татаров приехал из России в Женеву, где мы с ним вскоре и встретились – кажется, у кресла Михаила Рафаиловича. Встретились уже как знакомые. Это был высокого роста, красивый и статный человек с большими и холеными русыми усами. В его внешнем виде было что-то гвардейское: он держал грудь навыкате. Я знал, что за ним стояло большое революционное прошлое, пять лет ссылки в Сибири, кажется, устройство там большой партийной типографии, которая продержалась целый год. Все относились к нему с уважением.

В начале сентября приехал из России также Борис Викторович Савинков, а за ним и мой друг Абрам Гоц, брат Михаила Рафаиловича. Большую часть времени мы проводили с ним вместе у Михаила Рафаиловича в его отеле. Я подозревал, что у Абрама были в России какие-то очень ответственные поручения, о которых он говорил с Савинковым и с Михаилом Рафаиловичем, но, конечно, ни о чем его не спрашивал. Я хорошо помнил золотое правило революционера: «Говорить не о том, о чем можно, но только о том, что нужно».

Как с Абрамом, так и Михаилом Рафаиловичем, мы много времени проводили вместе, причем разговаривали не только о революционных делах – Михаил Рафаилович, хотя и был прикован к своему креслу, оставался человеком живым, общительным и даже веселым и интересовался всем, решительно всем на свете. Со мной он привык обращаться, как с Абрамом, который был намного его моложе, обращался с нами, как со своими сыновьями. А мы ему платили тоже сыновней любовью и преданностью. Было ему тогда 39 лет, Абраму – 23 года, а мне – 24.