Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Он апеллировал не к сердцу, а к ненависти и к разуму. Скрестить с ним шпаги было очень опасно, он мог своей едкостью растереть противника в порошок. Мы, его идейные противники, его терпеть не могли, нам все в нем казалось ходульным, театральным и напыщенным, но считали его очень опасным – в полемике он был неотразим.

Тогда он был еще меньшевиком. Среди докладов председательствовавший Хрусталев вдруг заявил: «Товарищи, среди нас присутствует прибывшая из-за границы известная Вера Засулич. С приветственной речью от имени Российской социал-демократической рабочей партии сейчас выступит товарищ Яновский». (Вера Засулич в 1878 году стреляла в петербургского градоначальника Трепова, родственника теперешнего Трепова, мстя за тюремные истязания; позднее она была одним из основателей социал-демократической партии.)

По адресу Веры Засулич раздались бешеные аплодисменты. На трибуну вошел Троцкий, которого я теперь едва узнал. За границей я видел Троцкого с огромной шевелюрой пышных волос, в дерзком пенсне; почему-то в то время все революционеры ходили с длинными волосами, зачесанными назад, как художники, это было чем-то вроде обязательной формы; революционера можно было узнать издали. Но вышедший теперь на трибуну человек совсем не походил на революционера.

Он был в очках, с маленькими усиками, гладко прилизанными волосами. И только когда он начал говорить, я узнал в нем Троцкого. Он приехал из Финляндии в разгар октябрьских событий, прожив последние два года, после побега из ссылки, за границей. Чтобы не быть узнанным, он остриг волосы и изменил свою внешность. Теперь он жил в Петербурге под фамилией Яновский. Перед тем как говорить, Троцкий вынул из кармана платок и стал нервно обтирать им лицо, говоря: «Товарищи, я слишком волнуюсь…» – очевидно, от того, что на его долю выпала такая честь: приветствовать Веру Засулич! И затем произнес блестящую речь, которая, мне показалось, была им уже приготовлена. Все его выступление показалось мне театральным, и я был уверен, что он нисколько не волновался… Впрочем, когда кого-нибудь ненавидишь, несправедливым быть очень легко.

Тучи между тем собирались.

Вслед за изданием манифеста, в том же самом октябре, на протяжении двух-трех недель произошли в разных местах России черносотенные погромы, однородные по программе и методам, что указывало на то, что руководство исходило из одного места.

Они, несомненно, исходили из очень близких к правительственным и придворным кругам сфер. Погромы эти произошли в короткий период и более чем в 100 городах. Менее чем за месяц было убито от 3500 до 4000 человек, ранено и изувечено – более 10 000. При этом не щадили ни возраста, ни пола – насиловали женщин, убивали детей. Особенно ужасны были погромы в Томске, Вологде, Одессе, Твери, Киеве, Гомеле, Ростове-на-Дону, Кишиневе, Минске, Елизаветграде. Кое-где они превращались в еврейские погромы и в избиение интеллигенции.

Двойственность действий администрации проявилась уже в самый день 17 октября: был объявлен Манифест о политических свободах, но в тот же день произошел обстрел петербургского Технологического института, атака Конногвардейским эскадроном уличной толпы, праздновавшей объявленные свободы; приказ генерала Трепова «Холостых выстрелов не делать, патронов не жалеть» был опубликован одновременно с либеральными распоряжениями графа Витте.

Все указывало на раздвоение власти. Кое-где местные власти требовали официального подтверждения из Петербурга Манифеста, не будучи уверены в его подлинности и растерявшись перед актом, который, казалось, рвал со всем предшествовавшим. Растерянность администрации увеличивалась от того факта, что почта и телеграф 17-го утром бездействовали.

Сейчас же после 17 октября появились первые воззвания и призывы к избиению интеллигенции, начались организованные нападения на рабочих и студентов.

18 октября в Москве градоначальник Медем разослал по московским полицейским участкам телеграмму: «Внушить всем околоточным и городовым, чтобы они в случае патриотических манифестаций не оказывали сопротивления, а, наоборот, содействовали охранению порядка». Эта двусмысленная телеграмма была понята как приказ об организации патриотических черносотенных манифестаций.

Преподанная схема была такова: забастовщики, евреи, студенты идут против царя, простой народ – за него; поэтому истребление крамольников и бунтовщиков есть дело патриотическое.