Пережитое

Но еще хуже было, когда мама (очень редко) уходила куда-нибудь в гости. Для меня это оставалось источником жесточайших страданий (и для мамы тоже). Скандал начинался с моих безуспешных попыток удержать ее дома. Я просила и умоляла ее не уходить, рыдала, цеплялась за ее платье, падала перед ней на колени. Однако она была неумолима в этих случаях и все равно уходила, хотя и с испорченным настроением. Домоседка тетя Соня после ее ухода звала меня в столовую, занимала чем-нибудь, успокаивала. Я вовлекалась в очередную игру и забывала свое огорчение. Но когда наступало время идти спать и я отправлялась в свою большую, пустую без мамы комнату, на меня снова нападало безысходное отчаяние и страх. Я ложилась в постель, но уснуть не могла и ждала маминого прихода. Часы тянулись невероятно долго, и после двенадцати, если мамы еще не было дома, начинала рисовать себе страшные картины: что с ней что-то случилось, что она попала под трамвай, что на нее напали разбойники, и принималась тихонько плакать в безысходной тоске и страхе. Сонину комнату отделяла от моей столовая, и тетушка не слышала моих тихих рыданий. Но их обычно слышал Сережа, спавший в столовой. Он тихонько вставал, приходил ко мне в комнату, садился на кровать и начинал меня успокаивать: уверял, что мама скоро придет, шутил и смеялся надо мной, спрашивал, почему именно маму должен задавить трамвай, старался отвлечь меня от моих страхов. Нужно было быть очень добрым и терпеливым для восемнадцати-девятнадцатилетнего юноши, чтобы возиться с моими глупыми фобиями и не спать, пока не спала я. А Сережа обычно дожидался прихода мамы и только после этого отправлялся в кровать. Я же испытывала такое счастье и успокоение с ее приходом, что, даже не поговорив с ней, усталая от слез, немедленно засыпала. И так продолжалось лет до двенадцати-тринадцати. Что это было за безумие — не знаю. Но думаю, что скорее всего в основе моего страха за маму было ощущение ужаса перед тем, что как и папу, я могу потерять и ее, и останусь совсем одна. Этот страх возвращался ко мне и позднее, когда я ждала по ночам мужа, а потом сына, но об этом после. Перенесенные в детстве нервные перегрузки на всю жизнь испортили мои нервы, наградили меня вегетативным неврозом, неврозом сердца и очень рано — гипертонией. Я уже говорила о гнете арестов и всего с ними связанного, что давил меня с детских лет. Последний раз, когда папу в 1922 году увели из нашего дома, куда он больше не возвратился, я, словно чувствуя это, разразилась страшными рыданиями, которые не мог успокоить ни он сам, утешая, что скоро вернется, ни мама после его ухода. Так началось мое полусиротство.

Важное место в моей детской жизни тех лет занимала, если можно так сказать, «тюремная тематика»: передачи, свидания в тюрьме, хождения вместе с мамой в так называемый «Красный Крест политзаключенных», в то время узаконенное учреждение, возглавляемое Екатериной Павловной Пешковой — первой женой Горького. Через нее велись все переговоры с ЧК, потом ОГПУ, о судьбе политзаключенных, о смягчении режима, характера обвинений и т. д. «Красный Крест» находился на Кузнецком мосту, дом 6. Там было две или три небольших комнаты, где работала Екатерина Павловна и две-три ее помощницы, ведшие огромную, нелегкую, но благородную работу. Мама иногда брала меня туда, и я на всю жизнь запомнила Екатерину Павловну, в то время уже немолодую, но очень красивую, подтянутую и всегда очень хорошо одетую женщину с огромными, прекрасными, серыми глазами и строгой прической. Любуясь ею, я недоумевала, как Горький мог расстаться с такой необыкновенной женщиной. В те годы она очень много доброго делала для тех несчастных людей и их семей, которые еще не понимали как следует грандиозности совершающихся в стране событий и в безнадежных усилиях пытались этому противостоять. Среди них был и мой папа.

Когда он оказался в Суздале, в нашу с мамой жизнь вошли поездки туда на свидания. Их давали раз в неделю, но мама не могла ездить в Суздаль так часто и ездила раз в месяц, а меня брала еще реже, особенно зимой. Летом мы вообще жили там, как на даче, снимая комнату, и тогда навещали папу еженедельно. Путешествия в Суздаль впервые столкнули меня с жизнью и людьми, стоявшими вне круга моих прежних представлений, и в этом отношении давали мне много нового. Дорога туда в то время была довольно трудной. Мы ехали до Владимира обычно товарно-пассажирским поездом, «Максимом», который выходил из Москвы поздно вечером. Шум, гам, запах махорки, крики детей, мешки, заваливавшие проходы, тускло светившаяся свечка в фонаре под потолком — все это казалось ново, необычно и интересно. Во Владимир приезжали часов в шесть-семь утра. Зимой было еще темно и очень хотелось спать. Мы направлялись в вокзальный буфет, пили горячий чай с бутербродами. Там нас и находили суздальские ямщики, приезжавшие за нами по вызову. Обычно, особенно зимой, мы с мамой ехали не одни, но с двумя-тремя другими женами заключенных, так что собирался целый обоз.