Периферия, или Провинциальный русско-калмыцкий роман

Это означало, что на ближайшее будущее у писателя Зеленского творческих планов не имеется, хотя Олег из чувства суеверия беззастенчиво врал. Собравшаяся в студии „публика“ из технических сотрудников телецентра приняла экспромт писателя озадаченно. С интеллектом у нее дела обстояли чисто по-столичному — туго, никакого налета провинциальности быть не должно, иначе непонятно!

Встречи с московской богемой и издательскими кругами не окатили Олега струей вдохновения; он предпочитал спокойно работать в тишине своей комнаты, не отвлекаясь на трели телефонных звонков и пустопорожние разговоры о предназначении, гениальности, величии, популярности, рейтингах и гонорарах. Ему не нравилось, когда по поводам, не заслуживающим подобного внимания, поднимался ажиотаж: бродили какие-то полузнакомые, а в большинстве случаев совсем незнакомые респектабельные люди с бокалами шампанского и сигарами в руках, похлопывали его по плечу благосклонно со словами:

— Старик, ты гений!

Наверняка, за глаза они тут же произносили эпитеты совсем другого значения.

Герля прислала поздравительную открытку (сим-карту на телефоне Олег поменял), но он не ответил на нее, хотя это было с его стороны весьма невежливо. В глубине души он опасался, что обмен любезностями может привести к возобновлению отношений. Ему не хотелось снова раздирать уже начинающую заживать, как ошибочно полагал Олег, рану.

На гребне первого успеха еще одно московское издательство решило напечатать самую последнюю, написанную уже после заточения в сумасшедший дом, книгу Зеленского „Периферия“, тиражом еще большим, чем „Два крокодила“, его предыдущем московским дебютом. Известная столичная газета в рецензии на „Периферию“ высказалась об Олеге как об „интересном явлении не только современной калмыцкой, но и российской литературы“. Зеленскому хватило здравого смысла не расценивать внезапно покативший фарт, как признак своей литературной исключительности, тем паче, „величия“. Умение иногда посмотреть на себя со стороны позволило Олегу не впасть в эйфорию, при которой вокруг головы начинает ослепительно сиять нимб „небожителя“. А, вот, что было, несомненно, благоприятным, так это заметное улучшение материального положения. Это позволило ему оставить работу в редакции, суетливость и конъюнктурность которой обрыдли ему до крайней степени отвращения.

После разрыва с Герлей, популярность, как некая ценность, потеряла для Зеленского то завораживающее значение, какое имела чуть больше года назад. Впрочем, как и некоторые другие „ценности“; водка, например. Хотя, она была для него, скорее, проклятием!

Посыпались заказы и предложения. Олег отправил в крупные издательства пять распечаток и электронных копий еще неизданных в столице книг. Ему предложили вступить в Союз писателей России. Те же самые люди, отказавшие ему в приеме два года назад. Но теперь условия диктовал Зеленский, поэтому он позволил себе неприлично издевательский тон: „А, что, с того времени мои книги стали лучше? Или во мне проявились какие-то новые качества? Возможно, с появлением удостоверения эти качества обострятся и усилятся многократно? Нет, уж! Обойдусь я, пожалуй, без вашей епархии, роль отшельника в скиту мне нравится больше, чем пребывание в вашем стаде, загнанном в общее стойло!“.

Конечно, тут не обошлось без застарелой обиды и желания показать, что я нынче и „сам с усам“. Капризы в среде литераторов случаются, наверное, не реже, чем у посетителей детских садиков. Очень уж тонкая материя — характеры пишущей братии. То на карачках готова она ползать, чтобы напечатали, то апломб прет выше всякой меры!

Само же „явление литературы“ ругалось непотребными словами, на чем свет стоит, из-за того, что страдала работа, уходило драгоценное время для ответов наиболее заинтересованным читателям, что он считал своим долгом, на общение с журналистами газет и телевидения. Олега тяготило то, что его чаще, чем ему этого хотелось, узнавали на улицах, знакомые люди расспрашивали не столько о творчестве, сколько о личной жизни, в которой кроме бардака ничего не могло иметь места.

За год с небольшим, прошедший после „дурки“, он много работал, не пил абсолютно и не потому, что доктор Ворожейкин запугал его посталкогольной энцефалопатией и Корсаковским психозом, а особенно своим анигилляционным устройством. Первые месяц-два он приходил в себя, переваривал и обдумывал пережитое, анализировал. Пить ему совершенно не хотелось. Видимо, как говорил один его друг, Олег опустошил „свою цистерну“ до дна, и теперь дорожил каждой минутой. Он стал суше душой и телом, что-то в нем надломилось после потери Герли. Зеленский стал ловить себя на мысли, что наблюдает за жизнью вокруг как-то отстраненно, словно посторонний наблюдатель. Он осознал, что времени, отпущенного ему на писательство, оставалось, может быть, не так уж много, и старался максимально рационально использовать его, может, поэтому его проза, лишенная личностных оценок, приобрела большую глубину и прозрачность. Замыслы у него еще, к счастью, были.